Aleksandr pushkin eugenio onegin, Dispense di Letteratura Russa

Scarica Aleksandr pushkin eugenio onegin e più Dispense in PDF di Letteratura Russa solo su Docsity! 1 ALEKSANDR SERGEEVIČ PUŠKIN EUGENIO ONEGIN a cura di Fiornando Gabbrielli testo originale a fronte 2 5 6 А.С. Пушкин ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН Роман в стихах Pétri de vanité, il avait encore plus de cette espèce d’orgueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d’un sentiment de supériorité, peut-être imaginaire. Tiré d’une lettre particulière Не мысля гордый свет забавить, Вниманье дружбы возлюбя, Хотел бы я тебе представить Залог достойнее тебя, Достойнее души прекрасной, Святой исполненной мечты, Поэзии живой и ясной, Высоких дум и простоты; Но так и быть - рукой пристрастной Прими собранье пестрых глав, Полусмешных, полупечальных, Простонародных, идеальных, Небрежный плод моих забав, Бессониц, легких вдохновений, Незрелых и увядших лет, Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет. 2 2 L’opera è dedicata a P.A. Pletnëv (1792-1865), rettore dell’università di Mosca, buon amico di Puškin (che aveva dedicato in un primo tempo il primo capitolo al fratello Lev). A.S. Puškin EUGENIO ONEGIN Romanzo in versi Pieno di vanità, lo era ancor più di quella specie d’orgoglio che fa confessare con la stessa indifferenza sia le buone che le cattive azioni, risultato d’un sentimento di superiorità, forse immaginario. Tratto da una lettera personale 3 Più che divertire il mondo Mi sta a cuore l’attenzione Degli amici, ecco perché Vorrei presentarti un pegno Che di te fosse più degno E dell’anima tua bella, Piena di santa ambizione, Di poesia splendida e viva, Di pensieri alti eppur semplici; Ma tu accètta, anche così, Con condiscendente mano, Quest’accolta di capitoli Un po’ tristi e un po’ scherzosi, Di tono alto e popolare, Frutto dei miei passatempi, D’estri facili e d’insonnie, D’anni verdi e d’appassiti: Freddi studi della mente E del cuor dolenti note. 3 Le citazioni in lingua straniera non sono di solito tradotte, non ho mai capito perché. Che al traduttore non vengano pagate in quanto, diciamo così, prestazioni extra? Contravvengo a questa regola non perché ti consideri – lettore ignaro del francese – incapace d’arrangiarti in proprio, magari frugando nei dizionari o telefonando a un amico, ma solo perché mi sembra regola migliore, dovendo aprire per primi una porta, tenerla aperta a chi sopraggiunge. 7 ГЛАВА ПЕРВАЯ И жить торопится и чувствовать спешит. К. Вяземский. I. “Мой дядя самых честных правил, 4 Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог. Его пример другим наука; Но, боже мой, какая скука С больным сидеть и день и ночь, Не отходя ни шагу прочь! Какое низкое коварство Полу-живого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя: Когда же чорт возьмет тебя!” II. Так думал молодой повеса, Летя в пыли на почтовых, Всевышней волею Зевеса Наследник всех своих родных. Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа Без предисловий, сей же час Позвольте познакомить вас: Онегин, добрый мой приятель, Родился на брегах Невы, Где, может быть, родились вы Или блистали, мой читатель; Там некогда гулял и я: Но вреден север для меня.5 4 Samych čestnych pravil, di onestissimi principi. Ironico (la stessa cosa è detta d’un asino, in una favola di Krylov). 5 Scritto in Bessarabia. [NdA] CAPITOLO PRIMO E a vivere s’affretta e a provare sensazioni. K. Vjàzemskij6 I “Quel sant’uomo di mio zio! Guarda cosa ha escogitato Per aver rispetto quando Per davvero s’è ammalato. Il suo esempio faccia scuola; Ma, perdio, che noia stare Giorno e notte a un capezzale, Senza muoversi d’un passo! E che bella ipocrisia Coccolare un moribondo, Rassettarlo sui guanciali, Dargli farmaci e conforti, Sospirando dentro sé: Ma che il diavolo ti porti!” II Mentre vola, posta a posta, La corriera nella polvere, Questo pensa un rompicollo Che il voler di Giove ha reso Dei parenti unico erede. – Permettete, cari amici Di Ruslan e di Ludmilla,7 Che senz’altro vi presenti Qui l’eroe del mio romanzo: È il mio buon amico Onegin, Nato in riva alla Nevà, Dove forse anche tu avesti Vita e fama, o mio lettore. Anch’io un tempo stavo là – Ma a me nuoce il Settentrione. 6 Il principe P.A. Vjàzemskij (1792-1878) fu notevole poeta e amico intimo di Puškin. “La loro corrispondenza è una fonte inesauribile di intelligente arguzia, sottile critica e buon russo”. (Mirskij) 7 I protagonisti dell’omonimo poema (1820) che aveva reso famoso il ventunenne Puškin. 10 VII. Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить, Не мог он ямба от хорея, Как мы ни бились, отличить. Бранил Гомера, Феокрита; Зато читал Адама Смита, И был глубокий эконом, То есть, умел судить о том, Как государство богатеет, И чем живет, и почему Не нужно золота ему, Когда простой продукт имеет. Отец понять его не мог И земли отдавал в залог. VIII. Всего, что знал еще Евгений, Пересказать мне недосуг; Но в чем он истинный был гений, Что знал он тверже всех наук, Что было для него измлада И труд и мука и отрада, Что занимало целый день Его тоскующую лень, - Была наука страсти нежной, Которую воспел Назон, За что страдальцем кончил он Свой век блестящий и мятежный В Молдавии, в глуши степей, Вдали Италии своей. VII Gran passione non provava A guastarsi l’esistenza Per la musica dei versi: Per lui - in barba a ogni mio sforzo - Anche i giambi eran trochei. Biasimava Omero, Teocrito; Adam Smith però leggeva, E era un fine economista, Cioè sapeva giudicare Come prosperi uno Stato, Di che viva, e perché l’oro Non sia affatto necessario: Basta aver materie prime. Suo papà non ci arrivava E le terre ipotecava. VIII Non ho tempo ora di dirvi Le altre cose che sapeva; Ma in una era un vero genio, Una scienza in cui eccelleva Più che in tutte le altre scienze, Quella che, fin da bambino, Gli fu assillo, croce e gioia, Che occupata gli teneva Tutto il giorno la sua noia Malinconica: la scienza Della tenera passione, Quale Ovidio la cantò, Per cui martire finì La brillante e inquieta vita Nelle steppe di Moldavia, Dall’Italia sua lontano. 11 IX. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . X. Как рано мог он лицемерить, Таить надежду, ревновать, Разуверять, заставить верить, Казаться мрачным, изнывать, Являться гордым и послушным, Внимательным иль равнодушным! Как томно был он молчалив, Как пламенно красноречив, В сердечных письмах как небрежен! Одним дыша, одно любя, Как он умел забыть себя! Как взор его был быстр и нежен, Стыдлив и дерзок, а порой Блистал послушною слезой! IX ..................................... ..................................... ..................................... X Come seppe presto fingere, Tener dentro una speranza, Disilludere, far credere, Far la vittima, il geloso, Volta a volta tenebroso, Arrendevole e testardo, Premuroso e indifferente! Tanto languido in silenzio, Quanto ardente nell’eloquio, Quanto sciatto e negligente Nelle lettere d’amore! Una cosa sola amando, Per quell’unica vivendo, Come ci si abbandonò! Pronto e tenero lo sguardo, Ora schivo ora insolente, In cui scintillava a volte Una lacrima obbediente! 12 XI. Как он умел казаться новым, Шутя невинность изумлять, Пугать отчаяньем готовым, Приятной лестью забавлять, Ловить минуту умиленья, Невинных лет предубежденья Умом и страстью побеждать, Невольной ласки ожидать, Молить и требовать признанья, Подслушать сердца первый звук, Преследовать любовь, и вдруг Добиться тайного свиданья... И после ей наедине Давать уроки в тишине! XII. Как рано мог уж он тревожить Сердца кокеток записных! Когда ж хотелось уничтожить Ему соперников своих, Как он язвительно злословил! Какие сети им готовил! Но вы, блаженные мужья, С ним оставались вы друзья: Его ласкал супруг лукавый, Фобласа давний ученик, И недоверчивый старик, И рогоносец величавый, Всегда довольный сам собой, Своим обедом и женой. XI Come ben sapeva avvincere L’innocenza sorprendendola Con lo scherzo, spaventarla Con una disperazione Bell’e pronta, divertirla Con piacevoli lusinghe, Pronto a cogliere l’istante Della commozione, a vincere Gli innocenti pregiudizi Col cervello e la passione; Come ben sapeva attendere Che scattasse la carezza, Implorare e poi pretendere La dichiarazione, e cogliere Di quel cuore il primo battito; Incalzar l’amore, e a un tratto, Ottenere un rendez-vous... E impartirle poi lezioni Nel silenzio, a tu per tu! XII Come presto turbò i cuori Di civette navigate! E che lingua velenosa Nel distruggere i rivali! Quali trappole gli tese! Solo voi, mariti beati, Rimaneste amici suoi: Lo blandiva il furbo sposo, Vecchio alunno di Faublas, 11 E il vegliardo sospettoso, E il cornuto maestoso, Sempre pago, sia di sé Che del pranzo e della moglie. 11 Il dissoluto protagonista degli Amours du chevalier de Faublas, romanzo di J.B. Louvet de Couvray (1760-1797). 15 XVIII. Волшебный край! там в стары годы, Сатиры смелый властелин, Блистал Фонвизин, друг свободы, И переимчивый Княжнин; Там Озеров невольны дани Народных слез, рукоплесканий С младой Семеновой делил; Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый; Там вывел колкий Шаховской Своих комедий шумный рой, Там и Дидло венчался славой, Там, там под сению кулис Младые дни мои неслись. XIX. Мои богини! что вы? где вы? Внемлите мой печальный глас: Всё те же ль вы? другие ль девы, Сменив, не заменили вас? Услышу ль вновь я ваши хоры? Узрю ли русской Терпсихоры Душой исполненный полет? Иль взор унылый не найдет Знакомых лиц на сцене скучной, И, устремив на чуждый свет Разочарованный лорнет, Веселья зритель равнодушный, Безмолвно буду я зевать И о былом воспоминать? XVIII Regno magico! Là, un tempo, Il signore della satira, Della libertà l’amico, Fonvizìn splendé, e il versatile Kniažnìn; là spartì Òzerov Con la giovane Semjònova Le spontanee offerte - lacrime E applausi - della gente; Là resuscitò Katènin Di Corneille l’augusto genio; Là Šakòvskoj dette l’anda Allo sciame rumoroso Delle sue commedie; là Anche Didelot ebbe gloria, Là, là all’ombra delle quinte La mia gioventù passò. 16 XIX Mie divine! Dove siete? Cosa ne è di voi? Ascoltate La mia voce sconsolata: Siete ancora quelle stesse? O ci sono altre fanciulle? Udrò ancora i vostri cori? Vedrò ancora volar l’anima D’una russa Tersicore? 17 O lo sguardo malinconico Non vedrà più i cari volti Su una scena che l’annoia, E su un mondo estraneo alzando La lorgnette disincantata, Spettatore senza gioia, Dovrò sbadigliare, assorto Nei ricordi del passato? 16 D.I. Fonvizìn (1745-1792), J. Knjaznìn (1742-1791), P.A. Katènin (1792-1853), A. Šakòvskoj (1777-1846), autori di tragedie e commedie; Didelot (1767-1837) coreografo. 17 Da lèggere alla greca, o alla russa. 16 XX. Театр уж полон; ложи блещут; Партер и кресла, все кипит; В райке нетерпеливо плещут, И, взвившись, занавес шумит. Блистательна, полувоздушна, Смычку волшебному послушна, Толпою нимф окружена, Стоит Истомина; она, Одной ногой касаясь пола, Другою медленно кружит, И вдруг прыжок, и вдруг летит, Летит, как пух от уст Эола; То стан совьет, то разовьет, И быстрой ножкой ножку бьет. XXI. Всё хлопает. Онегин входит, Идет меж кресел по ногам, Двойной лорнет скосясь наводит На ложи незнакомых дам; Все ярусы окинул взором, Всё видел: лицами, убором Ужасно недоволен он; С мужчинами со всех сторон Раскланялся, потом на сцену В большом рассеянье взглянул, Отворотился - и зевнул, И молвил: “всех пора на смену; Балеты долго я терпел, Но и Дидло мне надоел”. 18 18 Indice di carattere freddo, degno di Childe Harold. I balletti del signor Didelot sono ricchi di vivace immaginazione e d’insolito fascino. Un nostro scrittore romantico ha trovato in essi maggiore intensità di poesia che non in tutta la letteratura francese. [NdA] XX Teatro pieno; i palchi splendono; Prime file e platea brulicano; Dal loggione ecco, si applaude: Fruscia, alzandosi, il sipario. Scintillante, eterea, docile Al fatato archetto, in mezzo A una nuvola di ninfe, Sta l’Istòmina,19 sfiorando Con un piede il pavimento, Mentre l’altro, lento, gira, E d’un tratto vola, vola, Come piuma al soffio d’Eolo; Ora avvita ora distende La figura, e svelta batte Col piedino sul piedino. XXI Tutti applaudono. Entra Onegin, Scorre posti e piedi altrui, Punta ai palchi la lorgnette Sulle dame sconosciute; Ogni fila ha già percorso, Visto tutto: storce il naso A ogni volto, ad ogni mise; Porge agli uomini un inchino Tutt’intorno, e poi, svagato, Volge gli occhi sulla scena, Si rigira e, sbadigliando: “È ora – dice – di cambiare, Da un bel po’ reggo i balletti, Ma anche Didelot ha stufato”. 19 A.I. Istòmina (1799-1848), danzatrice, interpretò il balletto che Didelot trasse dal Prigioniero del Caucaso di Puškin. 17 XXII. Еще амуры, черти, змеи На сцене скачут и шумят; Еще усталые лакеи На шубах у подъезда спят; Еще не перестали топать, Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать; Еще снаружи и внутри Везде блистают фонари; Еще, прозябнув, бьются кони, Наскуча упряжью своей, И кучера, вокруг огней, Бранят господ и бьют в ладони: А уж Онегин вышел вон; Домой одеться едет он. XXIII. Изображу ль в картине верной Уединенный кабинет, Где мод воспитанник примерный Одет, раздет и вновь одет? Все, чем для прихоти обильной Торгует Лондон щепетильный И по Балтическим волнам За лес и сало возит нам, Все, что в Париже вкус голодный, Полезный промысел избрав, Изобретает для забав, Для роскоши, для неги модной, - Всё украшало кабинет Философа в осьмнадцать лет. XXII Sulla scena ancora impazzano Amorini, draghi e diavoli; All’ingresso ancora dormono I lacché, in pelliccia, stanchi; Dentro, ancora non la smettono Di fischiare, di tossire, Di soffiarsi il naso, battere Piedi e mani; ancora splendono Dentro e fuori i lampadari; Stanchi d’essere bardati Irrequieti ancora s’agitano I cavalli intirizziti, E i cocchieri, intorno ai fuochi, Si riscaldano le mani E bestemmiano ai padroni: Ma è già uscito intanto Onegin: Corre a casa per cambiarsi. XXIII Devo farvi il quadro esatto Del solingo camerino Dove l’esemplare alunno Delle mode va a vestirsi, A spogliarsi e a rivestirsi? Tutte le minuzie che Per il ricco ghiribizzo Smercia Londra e ci spedisce Sopra i flutti del mar Baltico Contro il nostro legno e sego; Tutto ciò che il non mai sazio Gusto parigino inventa, Ben proficua attivita! Per divertimenti, lusso, E mollezze della moda, — Tutto ornava il camerino Del filosofo ventenne. 20 20 Per ragioni di metro (e ‘del diciottenne filosofo’ non mi piace) invecchio Onegin di due anni. 20 XXVIII. Вот наш герой подъехал к сеням; Швейцара мимо он стрелой Взлетел по мраморным ступеням, Расправил волоса рукой, Вошел. Полна народу зала; Музыка уж греметь устала; Толпа мазуркой занята; Кругом и шум и теснота; Бренчат кавалергарда шпоры; Летают ножки милых дам; По их пленительным следам Летают пламенные взоры, И ревом скрыпок заглушен Ревнивый шепот модных жен. XXIX. Во дни веселий и желаний Я был от балов без ума: Верней нет места для признаний И для вручения письма. О вы, почтенные супруги! Вам предложу свои услуги; Прошу мою заметить речь: Я вас хочу предостеречь. Вы также, маменьки, построже За дочерьми смотрите вслед: Держите прямо свой лорнет! Не то... не то, избави боже! Я это потому пишу, Что уж давно я не грешу. XXVIII È all’ingresso il nostro eroe; Passa accanto al lacché e vola Sopra il marmo dei gradini, Si ravvia i capelli ed entra. Sala zeppa; già la musica S’è stancata di far chiasso; La mazurca ora folleggia; Ressa e strepito d’intorno Agli sproni tintinnanti D’ufficiali della guardia, Mentre volano i piedini Delle deliziose dame; Infuocati sguardi volano Dietro a quelle orme incantevoli, E il lamento dei violini Copre il mormorio geloso Delle mogli oggi di moda.26 XXIX Nei miei giorni allegri e ardenti Per i balli andavo pazzo: Non c’è luogo più affidabile Per dichiarazioni e lettere. Ohé, mariti rispettabili, A voi offro i miei servigi; Annotate quel che dico: Sul chi vive voglio mettervi. E anche voi, mammine, state Alle figlie un po’ più attente: Dritta in pugno, la lorgnette! Che se no... Dio ce ne scampi! Scrivo questo sol perché Già da tempo più non pecco. 26 Infedeli, come la protagonista della satira di I.I. Dmitriev La moglie alla moda. 21 XXX. Увы, на разные забавы Я много жизни погубил! Но если б не страдали нравы, Я балы б до сих пор любил. Люблю я бешеную младость, И тесноту, и блеск, и радость, И дам обдуманный наряд; Люблю их ножки; только вряд Найдете вы в России целой Три пары стройных женских ног. Ах! долго я забыть не мог Две ножки... Грустный, охладелый, Я все их помню, и во сне Они тревожат сердце мне. XXXI. Когда ж, и где, в какой пустыне, Безумец, их забудешь ты? Ах, ножки, ножки! где вы ныне? Где мнете вешние цветы? Взлелеяны в восточной неге, На северном, печальном снеге Вы не оставили следов: Любили мягких вы ковров Роскошное прикосновенье. Давно ль для вас я забывал И жажду славы и похвал, И край отцов, и заточенье? Исчезло счастье юных лет - Как на лугах ваш легкий след. XXX Ahimé, il più della mia vita In sollazzi ho sperperato! Ma se fosse consuetudine Ancora oggi andrei per balli: La sfrenata gioventù amo – Gioia, sfarzo, pigia pigia, E i vestiti ricercati, E i piedini, delle dame; Anche se, in tutta la Russia, È già tanto se trovate Solo tre paia di gambe Femminili comme il faut. Ah, quanto ebbi a lungo in testa Due piedini... Triste e freddo, Li ricordo ancora, e in sogno A turbarmi il cuor mi vengono. XXXI Quando, dove, in che deserto, Pazzo, te li scorderai? Ah, piedini miei piedini! Dove siete? Dove andate, Quali fiori ora calcate? Usi agli agi dell’Oriente L’orma vostra non lasciaste Sulla triste neve nordica: Voi dei soffici tappeti Amavate il molle tatto. Io per voi non scordai allora Bramosie d’elogi e gloria, La mia patria e la prigione? Dei miei anni giovanili La felicità svanì – Come dai prati fioriti La leggera vostra impronta. 22 XXXII. Дианы грудь, ланиты Флоры Прелестны, милые друзья! Однако ножка Терпсихоры Прелестней чем-то для меня. Она, пророчествуя взгляду Неоценимую награду, Влечет условною красой Желаний своевольный рой. Люблю ее, мой друг Эльвина, Под длинной скатертью столов, Весной на мураве лугов, Зимой на чугуне камина, На зеркальном паркете зал, У моря на граните скал. XXXIII. Я помню море пред грозою: Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам! Как я желал тогда с волнами Коснуться милых ног устами! Нет, никогда средь пылких дней Кипящей младости моей Я не желал с таким мученьем Лобзать уста младых Армид, Иль розы пламенных ланит, Иль перси, полные томленьем; Нет, никогда порыв страстей Так не терзал души моей! XXXII Seni ha Diana, e gote Flora, Incantevoli, miei cari! Ma il piedino di Tersicore Per me ha un che d’incanto in più. Profetando all’occhio un premio Di valore inestimabile, Con la sua beltà simbolica Il riottoso sciame attira Dei desideri. Io l’amo, Cara Elvina, amica mia, 27 Sotto i drappi delle mense, Sui primaverili prati, Sugli alari nell’inverno, Sui parquets tirati a specchio, Sul granito degli scogli. XXXIII Mi ricordo un mare, avanti La tempesta: le onde a schiere Accorrevano amorose Per giacersi ai piedi suoi! Come le invidiavo, avido Di sfiorare insieme a loro Con la bocca i cari piedi! Mai, nei turbolenti giorni Della mia gioventù fervida, Mai, con tanto sfinimento, Spasimai baciare labbra Io di giovinette Armide, Infocate, rosee gote, Seni gonfi di languore; No, mai foga di passioni Tormentò così il mio petto! 27 Nome convenzionale, usato altre volte dal Poeta. 25 XXXVIII. Недуг, которого причину Давно бы отыскать пора, Подобный английскому сплину, Короче: русская хандра Им овладела понемногу; Он застрелиться, слава богу, Попробовать не захотел, Но к жизни вовсе охладел. Как Child-Harold, угрюмый, томный В гостиных появлялся он; Ни сплетни света, ни бостон, Ни милый взгляд, ни вздох нескромный, Ничто не трогало его, Не замечал он ничего. XXXIX. XL. XLI. .............................. .............................. .............................. XXXVIII Un malessere, che ormai Sarebbe ora d’indagare, Simile all’inglese spleen, La nostrale chandrà, insomma, Entrò in lui poco per volta. 29 Grazie a Dio, nemmen per scherzo Fece il gesto di spararsi; Ma alla vita si freddò. Compariva nei salotti Tetro e languido: un Childe-Harold; Non le chiacchiere, né il boston, 30 Né un’occhiata carezzevole, Né un sospiro manifesto, Nulla più riuscì a toccarlo, Nulla più lo interessò. XXXIX XL XLI ................................. ................................. ................................. 29 Ipocondria, indolenza, scontento e frustrazione – stato d’animo così frequente nella nobiltà russa del tempo da informare di sé tutto un romanzo: l’Oblòmov, il capolavoro di Ivàn Gončaròv. 30 Gioco di carte, simile al tressette. 26 XLII. Причудницы большого света! Всех прежде вас оставил он; И правда то, что в наши лета Довольно скучен высший тон; Хоть, может быть, иная дама Толкует Сея и Бентама, Но вообще их разговор Несносный, хоть невинный вздор; К тому ж они так непорочны, Так величавы, так умны, Так благочестия полны, Так осмотрительны, так точны, Так неприступны для мужчин, Что вид их уж рождает сплин. 31 XLIII. И вы, красотки молодые, Которых позднею порой Уносят дрожки удалые По петербургской мостовой, И вас покинул мой Евгений. Отступник бурных наслаждений, Онегин дома заперся, Зевая, за перо взялся, Хотел писать - но труд упорный Ему был тошен; ничего Не вышло из пера его, И не попал он в цех задорный Людей, о коих не сужу, Затем, что к ним принадлежу. 31 Tutta questa strofa ironica altro non è che una lode sottile delle nostre compatriote. Così Boileau, facendo finta di rimproverarlo, glorifica Luigi XIV. Le nostre signore congiungono la cultura all’amabilità, e una severa purezza di costumi con quell’incanto orientale che tanto affascinava la signora di Staël. (Vedi: Dix ans d’exil) [NdA] XLII Capricciose del bel mondo! Voi per prime lasciò Onegin; Vero è che un tono alto Oggigiorno annoia alquanto; Ma se, forse, qualche dama Parla di Bentham e Say, 32 La conversazione in genere È d’una stupidità, Benché ingenua, insopportabile. Tutte, poi, son così caste, Così sagge e contegnose, Così pien di devozione, Così accorte e puntigliose, Così ostiche per gli uomini, Che guardarle basta e avanza A far venire lo spleen. XLIII E voi, giovani bellezze, Che in carrozze audaci andate A ora piccola di notte Per le vie di Pietroburgo, Anche voi lasciò il mio Eugenio. Chiuso in casa, ora, l’apostata Dei piaceri tempestosi, Sbadigliando, penna in mano, Vuole scrivere – ma è dura: Cimentarsi gli dà nausea; Nulla gli esce dalla penna. Fu così che non fu ammesso Nella litigiosa gilda Di coloro che non giudico Perché anch’io ne faccio parte. 32 J.-B. Say (1767-1832), francese, e J. Bentham (1748-1832), inglese, economisti. Loro opere sono presenti nella biblioteca di Puškin. 27 XLIV. И снова, преданный безделью, Томясь душевной пустотой, Уселся он - с похвальной целью Себе присвоить ум чужой; Отрядом книг уставил полку, Читал, читал, а всё без толку: Там скука, там обман иль бред; В том совести, в том смысла нет; На всех различные вериги; И устарела старина, И старым бредит новизна. Как женщин, он оставил книги, И полку, с пыльной их семьей, Задернул траурной тафтой. XLV. Условий света свергнув бремя, Как он, отстав от суеты, С ним подружился я в то время. Мне нравились его черты, Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлажденный ум. Я был озлоблен, он угрюм; Страстей игру мы знали оба: Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас; Обоих ожидала злоба Слепой Фортуны и людей На самом утре наших дней. XLIV E di nuovo in preda all’ozio, Alla pena per il vuoto Che ha nell’anima, si siede Col lodevole proposito D’aquisir l’ingegno altrui; Ha un ripiano pien di libri: Lègge, lègge – ma a che prò? Qui follia, là noia o inganno; Dove manca la coscienza, Dove il senso: ciascun libro Ha con sé le sue catene; È obsoleto il mondo antico, Ma per lui delira il nuovo. Via le donne, toccò ai libri: Sul ripiano, e sulla loro Polverosa famigliola, Stese un funebre lenzuolo. XLV Come lui, deposto il peso Della vita in società, Via dal chiasso, fu a quel tempo Che divenni amico suo. Mi piacevano i suoi tratti, Il suo abbandonarsi ai sogni, La sua innata stravaganza E la mente, acuta e fredda. Irritato io, lui cupo; Ben conoscevamo il gioco Ambedue, delle passioni: Ambedue la vita aveva Tormentato, e ad ambedue Spento il fuoco in cuore; entrambi, La malvagità degli uomini E del Fato ci aspettava Proprio all’alba dei dì nostri. 30 L. Придет ли час моей свободы? Пора, пора! - взываю к ней; Брожу над морем, жду погоды, Маню ветрила кораблей. Под ризой бурь, с волнами споря, По вольному распутью моря Когда ж начну я вольный бег? Пора покинуть скучный брег Мне неприязненной стихии, И средь полуденных зыбей, Под небом Африки моей, Вздыхать о сумрачной России, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил. LI. Онегин был готов со мною Увидеть чуждые страны; Но скоро были мы судьбою На долгий срок разведены. Отец его тогда скончался. Перед Онегиным собрался Заимодавцев жадный полк. У каждого свой ум и толк: Евгений, тяжбы ненавидя, Довольный жребием своим, Наследство предоставил им, Большой потери в том не видя Иль предузнав издалека Кончину дяди-старика. L Riavrò la mia libertà? 40 Sarebbe ora! Io la imploro; Vo su e giù sul lungomare, Guardo il tempo, faccio segni Alle vele delle navi. Sotto cappe di tempeste, Combattendo con le onde, Quando finalmente avrò Corsa libera nel libero Crocevia del mare? È tempo Di lasciar l’uggiosa sponda D’un ambiente ostile, e in mezzo Ai meridionali flutti, Sotto il cielo della mia Africa, 41 Sospirar la grigia Russia, Dove amai, dove soffrii, E il mio cuore seppellii. LI Era pronto allora Onegin A viaggiare con me all’estero; Ma il destino ci divise Presto, e a lungo. Fu a quel tempo Che morì suo padre, e un’avido Reggimento di strozzini S’adunò davanti a lui, Tutti sotto a dir la sua. Liti odiando, e accontentandosi Della propria sorte, Eugenio Lasciò loro il testamento, Non vedendovi gran perdita, O la fine prevedendo, Da lontano, dello zio. 40 Scritto a Odessa. [NdA] 41 Accenno al bisnonno africano del Poeta, Gannibal, la cui vita è descritta nel racconto incompiuto L’arabo di Pietro il Grande. 31 LII. Вдруг получил он в самом деле От управителя доклад, Что дядя при смерти в постеле И с ним проститься был бы рад. Прочтя печальное посланье, Евгений тотчас на свиданье Стремглав по почте поскакал И уж заранее зевал, Приготовляясь, денег ради, На вздохи, скуку и обман (И тем я начал мой роман); Но, прилетев в деревню дяди, Его нашел уж на столе, Как дань готовую земле. LIII. Нашел он полон двор услуги; К покойнику со всех сторон Съезжались недруги и други, Охотники до похорон. Покойника похоронили. Попы и гости ели, пили, И после важно разошлись, Как будто делом занялись. Вот наш Онегин сельский житель, Заводов, вод, лесов, земель Хозяин полный, а досель Порядка враг и расточитель, И очень рад, что прежний путь Переменил на что-нибудь. LII E difatti, all’improvviso, Il castaldo lo informò Che lo zio s’era allettato, E che prima di morire Gli voleva dire addio. Letto il triste annuncio, Eugenio Partì subito in corriera Per vederlo, preparandosi, Sbadigliando già in anticipo, A sospiri, noia e rècite Per amore del quattrino (E qui inizia il mio romanzo). Ma arrivato nel villaggio Dello zio, lo trovò steso Sulla tavola: tributo Bell’e pronto per la terra. LIII Pien di servi era il palazzo; Da ogni dove, amici e no, I patiti delle esequie Eran corsi dall’estinto. Seppellirono la salma. Preti e ospiti mangiarono Bevvero e salutarono, Come avessero un impegno. E ecco Onegin insediato Nella piena proprietà D’acque, boschi, terre e fabbriche, Lui, l’anarchico d’un tempo, Lo sprecone, ora è felice Che la vecchia strada, infine, Sia cambiata in qualcos’altro. 32 LIV. Два дня ему казались новы Уединенные поля, Прохлада сумрачной дубровы, Журчанье тихого ручья; На третий роща, холм и поле Его не занимали боле; Потом уж наводили сон; Потом увидел ясно он, Что и в деревне скука та же, Хоть нет ни улиц, ни дворцов, Ни карт, ни балов, ни стихов. Хандра ждала его на страже, И бегала за ним она, Как тень иль верная жена. LV. Я был рожден для жизни мирной, Для деревенской тишины: В глуши звучнее голос лирный, Живее творческие сны. Досугам посвятясь невинным, Брожу над озером пустынным, И far niente мой закон. Я каждым утром пробужден Для сладкой неги и свободы: Читаю мало, долго сплю, Летучей славы не ловлю. Не так ли я в былые годы Провел в бездействии, в тени Мои счастливейшие дни? LIV Per due giorni gli sembrarono Novità i campi solinghi, La fresca ombra del querceto, Il mormorio del ruscello; Ma già al terzo, boschi e campi Non gli dissero più nulla: Gli facevan venir sonno; Finché vide che la noia Era uguale anche in campagna: Senza strade, né palazzi, Giochi, balli e poesie. Sempre all’erta, lo aspettava La chandrà e lo pedinava Come un’ombra o fida moglie. LV Io son nato per la quiete, Per la vita di campagna: Più è in disparte e più sonora È la voce della lira, E la fantasia più accesa. In ingenui passatempi Vago sul lago deserto, E far niente è la mia legge. Ogni giorno mi risveglio A una dolce fannullaggine, Leggo poco, dormo assai, Gloria effimera non cerco. Non ho forse già passato Così, in ombra e senza impegni, I miei giorni più felici? 35 LX. Я думал уж о форме плана, И как героя назову; Покамест моего романа Я кончил первую главу; Пересмотрел все это строго: Противоречий очень много, Но их исправить не хочу. Цензуре долг свой заплачу, И журналистам на съеденье Плоды трудов моих отдам: Иди же к невским берегам, Новорожденное творенье, И заслужи мне славы дань: Кривые толки, шум и брань! LX Ho pensato già all’intreccio, E anche al nome dell’eroe; Ma ecco che il primo capitolo Del romanzo ho qui finito: L’ho rivisto con rigore: Molte, le contraddizioni, Ma correggerle non voglio; Al censore pagherò Quel che devo, e darò il frutto Delle mie fatiche in pasto Agli ingordi giornalisti: Vai tu dunque sulle rive Della Neva, a meritarmi, Creatura appena nata, L’appannaggio della gloria: Stroncature, insulti e chiacchiere! 36 37 ГЛАВА ВТОРАЯ O rus!... Hor. О Русь! I. Деревня, где скучал Евгений, Была прелестный уголок; Там друг невинных наслаждений Благословить бы небо мог. Господский дом уединенный, Горой от ветров огражденный, Стоял над речкою. Вдали Пред ним пестрели и цвели Луга и нивы золотые, Мелькали сёлы; здесь и там Стада бродили по лугам, И сени расширял густые Огромный, запущённый сад, Приют задумчивых Дриад. II. Почтенный замок был построен, Как замки строиться должны: Отменно прочен и спокоен Во вкусе умной старины. Веэде высокие покои, В гостиной штофные обои, Царей портреты на стенах, И печи в пестрых изразцах. Всё это ныне обветшало, Не знаю право почему; Да, впрочем, другу моему В том нужды было очень мало, Затем что он равно зевал Средь модных и старинных зал. CAPITOLO SECONDO O rus!... Orazio O Rus’!44 I Un incanto era il villaggio Dove Eugenio s’annoiava; Là un cultor di gioie semplici Benedetto avrebbe il cielo: Appartata, a piè d’un colle Che dai venti la ripara, Sta la casa padronale Su un ruscello, e a lei davanti L’occhio spazia su distese Di dorati prati e campi; S’intravedono villaggi, Greggi al pascolo qua e là, E un immenso, incolto parco Spande la sua fitta ombra, Di pensose driadi asilo. II Il maniero, venerando, Era fatto come devono I manieri essere fatti: Solidissimo e tranquillo, All’antica e saggia usanza: Soffitti alti dappertutto, Carta da parati in sala, Quadri, ai muri, degli zar, E gran stufe di maiolica. Oggi, non si sa perché, Tutto questo sa di vecchio; Ma al mio amico d’altra parte Importava poco o niente: Vecchia o nuova, in ogni sala Sbadigliava indifferente. 44 Strana coincidenza linguistica (non senza segrete consonanze) fra il latino rus, campagna, e l’antico nome della Russia. 40 VII. От хладного разврата света Еще увянуть не успев, Его душа была согрета Приветом друга, лаской дев. Он сердцем милый был невежда, Его лелеяла надежда, И мира новый блеск и шум Еще пленяли юный ум. Он забавлял мечтою сладкой Сомненья сердца своего; Цель жизни нашей для него Была заманчивой загадкой, Над ней он голову ломал И чудеса подозревал. VIII. Он верил, что душа родная Соединиться с ним должна, Что, безотрадно изнывая, Его вседневно ждет она; Он верил, что друзья готовы За честь его приять оковы, И что не дрогнет их рука Разбить сосуд клеветника; 50 Что есть избранные судьбами, Людей священные друзья; Что их бессмертная семья Неотразимыми лучами, Когда-нибудь, нас озарит И мир блаженством одарит. 50 Razbìt’ sosùd, rompere il vaso, smontare una costruzione, di calunnie in questo caso. VII La cordialità, l’affetto Degli amici e delle amiche, Riscaldava la sua anima Non ancora resa vizza Dal marciume che è nel mondo. Cuore tenero e inesperto, Lo blandiva la speranza, E ogni novità del secolo, Il suo chiasso e il luccichìo, Seducenti erano ancora Per la sua giovane mente. In un dolce sogno i dubbi Del suo cuore distraeva; Per lui, il fine della vita Era un fascinoso enigma Su cui il capo si rompeva E i miracoli ammetteva. VIII Lui credeva nel destino: In un’anima gemella Che languendo sconsolata Ogni giorno lo aspettava; In amici sempre pronti Ad andare per lui in carcere, E a smentire senza indugi Chi l’avesse calunniato; Negli eletti del destino, Sacri amici delle genti, La cui stirpe imperitura Coi suoi raggi irresistibili Un dì ci illuminerà E la gioia ci darà. 41 IX. Негодованье, сожаленье, Ко благу чистая любовь И славы сладкое мученье В нем рано волновали кровь. Он с лирой странствовал на свете; Под небом Шиллера и Гете Их поэтическим огнем Душа воспламенилаcь в нем. И Муз возвышенных искусства, Счастливец, он не постыдил; Он в песнях гордо сохранил Всегда возвышенные чувства, Порывы девственной мечты И прелесть важной простоты. X. Он пел любовь, любви послушный, И песнь его была ясна, Как мысли девы простодушной, Как сон младенца, как луна В пустынях неба безмятежных, Богиня тайн и вздохов нежных. Он пел разлуку и печаль, И нечто, и туманну даль, И романтические розы; Он пел те дальные страны, Где долго в лоно тишины Лились его живые слезы; Он пел поблеклый жизни цвет Без малого в осьмнадцать лет. IX La pietà, l’indignazione, Un sincero amor del bene, Della gloria il dolce anelito Gli agitaron presto il sangue. Viaggiando per il mondo Con la lira, sotto il cielo Grigio di Schiller e Goethe S’era accesa la sua anima Dello stesso loro fuoco. Per fortuna non offese L’arte delle eccelse Muse: Seppe sempre degnamente Custodire nei suoi canti Elevati sentimenti, Slanci d’un intatto sogno, Con una semplicità Incantevole e profonda. X D’amor servo, amor cantava, Con un canto puro come I pensieri d’una vergine, Come il sogno d’un bambino, O la luna, nei sereni Spazi dell’immensità – Dea di teneri sospiri E misteri. Lui cantava La tristezza, il nonsocché, La nebbiosa lontananza, Il distacco e le romantiche Rose; le lontane terre Dove lungamente in grembo Al silenzio erano scorse Le sue lacrime cocenti; Lui cantava l’appassito Fiore della vita, e ancora Non aveva diciottanni! 42 XI. В пустыне, где один Евгений Мог оценить его дары, Господ соседственных селений Ему не нравились пиры; Бежал он их беседы шумной. Их разговор благоразумный О сенокосе, о вине, О псарне, о своей родне, Конечно, не блистал ни чувством, Ни поэтическим огнем, Ни остротою, ни умом, Ни общежития искусством; Но разговор их милых жен Гораздо меньше был умен. XII. Богат, хорош собою, Ленской Везде был принят как жених; Таков обычай деревенской; Все дочек прочили своих За полурусского соседа; Взойдет ли он, тотчас беседа Заводит слово стороной О скуке жизни холостой; Зовут соседа к самовару, А Дуня разливает чай, Ей шепчут: “Дуня, примечай!” Потом приносят и гитару: И запищит она (бог мой!). Приди в чертог ко мне златой!.. 51 51 Dalla prima parte della Rusalka del Dnepr. [NdA] XI Nel deserto dove Eugenio Era il solo che potesse Apprezzare il suo talento, Non amava Vladimiro Le chiassose tavolate Dei vicini possidenti: Quei discorsi pien di senno Sulla mietitura, il vino, 52 Il canile, la famiglia, Certamente non brillavano Per arguzia o sentimento, Per acume o estro poetico E nemmeno savoir-faire; Figuriamoci i discorsi Delle loro care mogli. XII Ricco e bello, è accolto ovunque Lenskij come un fidanzato; Così usano in campagna; Destinate ha ognun le figlie Al vicino mezzorusso; Appena entra, ecco si parla Di che noia sia la vita Dello scapolo; lo invitano Al samovar, e a Dunja Che gli versa il tè bisbigliano: “Dunja, attenta!”, poi le portano La chitarra, e quella (oddìo!) Incomincia a cinguettare: “Vieni al bel castello mio!...” 52 Siamo a Odessa, sul Mar Nero, terra di vigne. 45 XVII. Но чаще занимали страсти Умы пустынников моих. Ушед от их мятежной власти, Онегин говорил об них С невольным вздохом сожаленья. Блажен, кто ведал их волненья И наконец от них отстал; Блаженней тот, кто их не знал, Кто охлаждал любовь - разлукой, Вражду - злословием; порой Зевал с друзьями и с женой, Ревнивой не тревожась мукой, И дедов верный капитал Коварной двойке не вверял. XVIII. Когда прибегнем мы под знамя Благоразумной тишины, Когда страстей угаснет пламя И нам становятся смешны Их своевольство иль порывы И запоздалые отзывы, - Смиренные не без труда, Мы любим слушать иногда Страстей чужих язык мятежный, И нам он сердце шевелит. Так точно старый инвалид Охотно клонит слух прилежный Рассказам юных усачей, Забытый в хижине своей. XVII Ma, più spesso, le passioni Occupavano i pensieri Dei romiti miei. Scampato Alla loro furia, Onegin, Ne parlava con rimpianto, Sospirando inconsciamente: Beato chi le ha conosciute E ha saputo distaccarsene! Più beato ancora chi Non le ha conosciute affatto; Chi l’amore ha raffreddato Col distacco, e ha spento l’odio Col dir male del nemico; Chi talvolta, sì, sbadiglia Con gli amici e con la moglie, Ma di gelosia non frigge, E il bel gruzzolo dei nonni Non lo affida a un due di picche. XVIII Quando, sotto la bandiera Della quiete e del giudizio, Si sarà spenta la fiamma Delle passioni, e ridicolo Ci parrà il loro capriccio, E ogni slancio o eco tardiva, - Dómi (non senza fatica) Ci farà piacere udire Il linguaggio tempestoso Delle altrui passioni, e un moto Avrà il cuore. Proprio come, Solo, nella sua bicocca, Tende il capo il vecchio reduce Per sentir meglio i racconti Dei baffuti giovanotti. 46 XIX. Зато и пламенная младость Не может ничего скрывать. Вражду, любовь, печаль и радость Она готова разболтать. В любви считаясь инвалидом, Онегин слушал с важным видом, Как, сердца исповедь любя, Поэт высказывал себя; Свою доверчивую совесть Он простодушно обнажал. Евгений без труда узнал Его любви младую повесть, Обильный чувствами рассказ, Давно не новыми для нас. XX. Ах, он любил, как в наши лета Уже не любят; как одна Безумная душа поэта Еще любить осуждена: Всегда, везде одно мечтанье, Одно привычное желанье, Одна привычная печаль. Ни охлаждающая даль, Ни долгие лета разлуки, Ни музам данные часы, Ни чужеземные красы, Ни шум веселий, ни Науки Души не изменили в нем, Согретой девственным огнем. XIX Ma la gioventù focosa Nulla sa tenersi dentro: Odio e amor, tristezza e gioia, Tutto è pronta a spifferare. Vecchio reduce d’amore Ritenendosi Eugenio Ascoltava serio il poeta Che gli apriva il proprio cuore, E gli confidava, candido, Tutto quel che aveva dentro. Fu così che agevolmente Seppe Eugenio della storia Del suo amor di gioventù: Zeppa di quei sentimenti Non più nuovi, ormai, per noi. XX Sì, lui amava come adesso Più non usa; come solo È destino che ami ancora La folle anima d’un poeta: Sempre e ovunque un solo sogno, Sempre un solo desiderio, Sempre un’unica tristezza. Non il gelido distacco Dello stare via tant’anni, Né l’amore per le muse, Né le esotiche bellezze, Né gli studi, né le feste, Eran valsi a far cambiare La sua anima, in cui ardeva Una fiamma verginale. 47 XXI. Чуть отрок, Ольгою плененный, Сердечных мук еще не знав, Он был свидетель умиленный Ее младенческих забав; В тени хранительной дубравы Он разделял ее забавы, И детям прочили венцы Друзья соседы, их отцы. В глуши, под сению смиренной, Невинной прелести полна, В глазах родителей, она Цвела как ландыш потаенный, Не знаемый в траве глухой Ни мотыльками, ни пчелой. XXII. Она поэту подарила Младых восторгов первый сон, И мысль об ней одушевила Его цевницы первый стон. Простите, игры золотые! Он рощи полюбил густые, Уединенье, тишину, И Ночь, и Звезды, и Луну, Луну, небесную лампаду, Которой посвящали мы Прогулки средь вечерней тьмы, И слезы, тайных мук отраду... Но нынче видим только в ней Замену тусклых фонарей. XXI D’Olga preso ancor fanciullo, D’amorosi affanni ignaro, Era stato il testimone Dei suoi svaghi di bambina; Con lei all’ombra delle querce Ogni gioco divideva, E già sposi li facevano I vicini amici e i babbi. In quell’angolo di pace, Piena d’un ingenuo fascino Lei fioriva sotto gli occhi Della mamma e del papà Come un candido mughetto Che la fitta erba del prato Celi all’ape e alle farfalle. XXII Era stata il primo sogno Dei suoi slanci di ragazzo: Per lei emise il primo gemito La zampogna del poeta. Così: addio, giochi dorati! Fitte selve prese a amare, E silenzi, e solitudine, E poi Stelle, e Notte, e Luna, Luna, la celeste lampada, A cui un tempo consacrammo Passeggiate al buio, e lacrime, Di segrete pene balsamo... E oggi in lei vediamo solo Un rimpiazzo dei lampioni. 50 XXVII. Но куклы даже в эти годы Татьяна в руки не брала; Про вести города, про моды Беседы с нею не вела. И были детские проказы Ей чужды; страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей. Когда же няня собирала Для Ольги на широкий луг Всех маленьких ее подруг, Она в горелки не играла, Ей скучен был и звонкий смех, И шум их ветреных утех. XXVIII. Она любила на балконе Предупреждать зари восход, Когда на бледном небосклоне Звезд исчезает хоровод, И тихо край земли светлеет, И, вестник утра, ветер веет, И всходит постепенно день. Зимой, когда ночная тень Полмиром доле обладает, И доле в праздной тишине, При отуманенной луне, Восток ленивый почивает, В привычный час пробуждена Вставала при свечах она. XXVII Ma una bambola in quegli anni Mai Tatiana prese in braccio, Nè parlò con lei di mode, O dei fatti di città. Fredda ai giochi dell’infanzia Incantavan più il suo cuore I racconti del terrore Nelle buie notti d’inverno. E le volte che la njanja Radunava le amichette D’Olga sopra il vasto prato Mai giocava a chiapparello: Risa e chiasso aveva in uggia Di quei giochi spensierati. XXVIII Sul balcone amava attendere L’alba, quando il girotondo Delle stelle in ciel si spenge, E rischiara all’orizzonte, E, foriero del mattino, Soffia il vento, e si fa giorno Poco a poco. Nell’inverno, Quando più sull’emisfero Regna l’ombra della notte, E più a lungo il pigro Oriente Dorme in quiete oziosa sotto Una luna annuvolata, Alla solita ora lei Si svegliava e, lesta, al lume Di candela, si levava. 51 XXIX. Ей рано нравились романы; Они ей заменяли все; Она влюблялася в обманы И Ричардсона и Руссо. Отец ее был добрый малый, В прошедшем веке запоздалый; Но в книгах не видал вреда; Он, не читая никогда, Их почитал пустой игрушкой И не заботился о том, Какой у дочки тайный том Дремал до утра под подушкой. Жена ж его была сама От Ричардсона без ума. XXX. Она любила Ричардсона Не потому, чтобы прочла, Не потому, чтоб Грандисона Она Ловласу предпочла 57; Но в старину княжна Алина, Ее московская кузина, Твердила часто ей об них. В то время был еще жених Ее супруг, но по неволе; Она вздыхала о другом, Который сердцем и умом Ей нравился гораздо боле: Сей Грандисон был славный франт, Игрок и гвардии сержант. 57 Eroi di due famosi romanzi. [NdA] XXIX Molto presto amò i romanzi: Tutto essi erano per lei; La intrigavano gli inganni Di Rousseau e di Richardson. 58 Il suo babbo era un buonuomo, Arretrato di cent’anni, Che nei libri (mai letto uno) Non vedeva male alcuno: Li credeva un gioco frivolo, Non curandosi che sotto Il guanciale della figlia Sonnecchiasse fino all’alba Quel tal tomo misterioso. D’altra parte anche sua moglie Per quei libri andava folle. 59 XXX Lei, poi, Richardson lo amava Non perché l’avesse letto, O perché più le piacesse Grandison di Lovelace, Ma perché qualche anno prima La principessa Alina, Sua cugina moscovita, Gliene aveva straparlato. Era ancora fidanzata, Controvoglia, a suo marito; Spasimava per un altro, Che per cuore e per cervello Le piaceva assai di più: Era un noto elegantone Questo Grandison: sergente Della Guardia e giocatore. 58 La Nouvelle Eloise fu pubblicata in Russia nel 1769. Grande successo ebbero anche i romanzi epistolari di Samuel Richardson (Pamela, Clarissa Harlowe, e soprattutto la Storia di Sir Charles Grandison). 59 “Andava pazza per Richardson.” 52 XXXI. Как он, она была одета Всегда по моде и к лицу; Но, не спросясь ее совета, Девицу повезли к венцу. И, чтоб ее рассеять горе, Разумный муж уехал вскоре В свою деревню, где она, Бог знает кем окружена, Рвалась и плакала сначала, С супругом чуть не развелась; Потом хозяйством занялась, Привыкла и довольна стала. Привычка свыше нам дана: Замена счастию она. 60 XXXII. Привычка усладила горе, Неотразимое ничем; Открытие большое вскоре Ее утешило совсем: Она меж делом и досугом Открыла тайну, как супругом Самодержавно управлять, И всё тогда пошло на стать. Она езжала по работам, Солила на зиму грибы, Вела расходы, брила лбы, Ходила в баню по субботам, Служанок била осердясь - Все это мужа не спросясь. 60 “ L’abitudine dal cielo ci fu data :/ Essa è il sostituto della felicità ”. “Si j’avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans l’habitude” (Chateaubriand). [NdA] XXXI Lei vestiva sempre chic E alla moda, come lui; Senonché la maritarono Senza chiederle il parere. E lo sposo, saggiamente, A attutire il suo dolore, La portò tosto in campagna, Dove lei, Dio sa da chi Circondata, i primi giorni Strillò e pianse fino a quasi Separarsi dal marito; Poi si dedicò alla casa, E col tempo si calmò. L’abitudine, si sa, Ci fa da felicità. XXXII Da abitudine ammansita Più amarezza non mostrò; Presto poi una gran scoperta Totalmente l’acquietò: Fra un riposo e una faccenda Scoprì come comandare A bacchetta suo marito. Tutto allora s’aggiustò: Lei sviaggia sui lavori, Lei d’inverno sala i funghi, Lei tien cassa, tosa reclute, 61 Tutti i sabati fa il bagno, 62 Dà labbrate alle fantesche Quando ha i nervi – il tutto senza Render conto a suo marito. 61 Era il padrone che sceglieva, fra i giovani del villaggio, chi mandare militare. Scelta d’una certa importanza, durando allora la leva venticinque anni. All’ ‘abile arruolato’ era tagliato il ciuffo sulla fronte. 62 Al bagno russo, affine alla sauna, si andava più di rado, e soprattutto insieme al coniuge. 55 XXXVII. Своим пенатам возвращенный, Владимир Ленский посетил Соседа памятник смиренный, И вздох он пеплу посвятил; И долго сердцу грустно было. “Poor Yorick! 69 - молвил он уныло, - Он на руках меня держал. Как часто в детстве я играл Его Очаковской медалью! Он Ольгу прочил за меня, Он говорил: дождусь ли дня?..” И, полный искренней печалыо, Владимир тут же начертал Ему надгробный мадригал. XXXVIII. И там же надписью печальной Отца и матери, в слезах, Почтил он прах патриархальный... Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им вослед идут... Так наше ветреное племя Растет, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придет, придет и наше время, И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас! 69 “Povero Yorick!”, esclamazione di Amleto davanti al teschio del buffone (v. Shakespeare e Sterne). [NdA] XXXVII Ai penati suoi tornato Visitò Lenskij la tomba Del vicino, e consacrò Alle ceneri un sospiro; E fu triste, a lungo, in cuore. “Povero Yorick!” – gemeva, – “Quante volte da bambino Ho giocato in collo a lui Con la sua medaglia d’oro!70 Promettendomi Olga disse: A quel giorno arriverò?...” E lì, su due piedi, colmo Di sincera commozione, Vladimiro prese a scrivere Per lui un funebre rondò. XXXVIII Più in là, sulla triste lapide Del padre e della madre, Onorò di calde lacrime La patriarcale cenere... Nelle briglie della vita Mèsse d’un istante sono Le generazioni, ahimé! Per disegno misterioso Della provvidenza sorgono, Maturano e tramontano; E altre seguono... Così La sventata nostra stirpe Cresce, s’agita, fermenta, Spinge gli avi nella tomba. Verrà, verrà il nostro tempo, Che i nipoti, alla buon’ora, Cacceranno via anche noi! 70 “Con la sua medaglia di Očakov” – ricevuta per aver partecipato alla presa dell’omonima fortezza turca, nel 1788. 56 XXXIX. Покамест упивайтесь ею, Сей легкой жизнию, друзья! Ее ничтожность разумею, И мало к ней привязан я; Для призраков закрыл я вежды; Но отдаленные надежды Тревожат сердце иногда: Без неприметного следа Мне было б грустно мир оставить. Живу, пишу не для похвал; Но я бы, кажется, желал Печальный жребий свой прославить, Чтоб обо мне, как верный друг, Напомнил хоть единый звук. XL. И чье-нибудь он сердце тронет; И, сохраненная судьбой, Быть может, в Лете не потонет Строфа, слагаемая мной; Быть может (лестная надежда!), Укажет будущий невежда На мой прославленный портрет И молвит: то-то был поэт! Прими ж мои благодаренья, Поклонник мирных Аонид, О ты, чья память сохранит Мои летучие творенья, Чья благосклонная рука Потреплет лавры старика! XXXIX Di lei, amici, della lieve Vita intanto ubriacatevi! Sì, lo so, che è una miseria; Io ci son poco attaccato, Ai fantasmi ho chiuso gli occhi; Ma speranze vaghe turbano Alle volte il cuore: è triste, Senza lasciar traccia andarsene. Non per essere lodato Vivo e scrivo; ma perché, Forse, vorrei render celebre La mia amara sorte, a che Da fedele amico parli Anche un solo suon, di me: XL Qualche cuore toccherà; 71 E, serbata dal destino, Forse, non affonderà La mia strofa nell’oblìo; Forse un postero ignorante (Lusinghevole speranza!) Sul mio celebre ritratto Dirà: quello era un poeta! Il mio grazie dunque accètta, Fan delle paciose Aònidi, 72 Tu, che in mente serberai Le mie alate creature, E, benevolo, d’un vecchio Accarezzerai gli allori! 71 Il soggetto è он: il suono del verso precedente. 72 Muse (dai monti Aoni, in Beozia, ad esse sacri). 57 ГЛАВА ТРЕТЬЯ Elle etait fille, elle etait amoureuse. Malfilatre I. “Куда? Уж эти мне поэты!” - Прощай, Онегин, мне пора. “Я не держу тебя; но где ты Свои проводишь вечера?” - У Лариных. - “Вот это чудно. Помилуй! и тебе не трудно Там каждый вечер убивать?” - Ни мало. - “Не могу понять. Отселе вижу, что такое: Во-первых (слушай, прав ли я?), Простая, русская семья, К гостям усердие большое, Варенье, вечный разговор Про дождь, про лён, про скотный двор...” II. - Я тут еще беды не вижу. “Да, скука, вот беда, мой друг”. - Я модный свет ваш ненавижу; Милее мне домашний круг, Где я могу... - “Опять эклога! Да полно, милый, ради бога. Ну что ж? ты едешь: очень жаль. Ах, слушай, Ленской; да нельзя ль Увидеть мне Филлиду эту, Предмет и мыслей, и пера, И слез, и рифм et cetera?.. Представь меня”. - Ты шутишь. - “Нету”. - Я рад. - “Когда же?” - Хоть сейчас. Они с охотой примут нас. CAPITOLO TERZO Fanciulla era, e innamorata. Malfilâtre 73 I “Dove scappi? Ah, questi poeti!” “Devo andare, Onegin, ciao.” “Non ti voglio trattenere, Ma di’ un po’: dov’è che passi Le serate?” “Vo dai Larin.” “Ma no! Scusa, e non ti pesa Perder là tutte le sere?” “Neanche un po’.” “Fammi capire. Da qui vedo già la cosa: Anzitutto è una famiglia Russa, semplice (o mi sbaglio?): Gran cordialità con gli ospiti, Marmellata, eterne chiacchiere Su maltempo, lino, stalle...” II “E con ciò, che male c’è?” “Noia, caro, ecco che male.” “Odio il vostro mondo chic; A me piace più una cerchia Familiare, dove posso...” “Un’altra ègloga? No, basta, Vai, vai pure là. Peccato. Senti, Lenskij, non potrei Ammirar codesta Fillide, Meta di pensieri, lettere, Rime, lacrime e quant’altro? Mi presenti?” “Scherzi?” “Affatto.” “Con piacere.” “E quando?” “Anche ora. Ne saranno più che lieti.” 74 73 J.C.L. de Clinchamp de Malfilâtre, poeta e traduttore (1732- 1767). La citazione è tratta dal poemetto Narcisse, di cui Puškin possedeva una copia. 74 “Essi ci accoglieranno volentieri”. 60 VII. Татьяна слушала с досадой Такие сплетни; но тайком С неизъяснимою отрадой Невольно думала о том; И в сердце дума заронилась; Пора пришла, она влюбилась. Так в землю падшее зерно Весны огнем оживлено. Давно ее воображенье, Сгорая негой и тоской, Алкало пищи роковой; Давно сердечное томленье Теснило ей младую грудь; Душа ждала... кого-нибудь, VIII. И дождалась... Открылись очи; Она сказала: это он! Увы! теперь и дни и ночи, И жаркий одинокий сон, Всё полно им; всё деве милой Без умолку волшебной силой Твердит о нем. Докучны ей И звуки ласковых речей, И взор заботливой прислуги. В уныние погружена, Гостей не слушает она И проклинает их досуги, Их неожиданный приезд И продолжительный присест. VII Ascoltava infastidita Queste dicerie Tatiana, Ma in segreto (e con piacere) Non volendo ci pensava; E il pensier le cadde in cuore; Era l’ora dell’amore. Così cade in terra il seme E il tepor di primavera Lo risveglia. Già da tempo, Di languore e d’ansia ardendo, La sua fantasia bramava Il fatale nutrimento, E il suo cuore si stringeva Dalla pena nel suo petto Di fanciulla: l’anima era In attesa... di qualcuno. VIII E aspettò... Gli occhi si aprirono; Disse: “È lui!” E ahimé ora tutto – Giorno, notte, e il solitario Caldo sonno – è di lui pieno; Tutto come per incanto Di lui parla senza posa Alla tenera fanciulla. Le fanno uggia ora i discorsi Amorevoli e gli sguardi Della premurosa njanja. Sprofondata nel magone Non dà ascolto agli ospiti, anzi, Maledice che abbian tempo Di far visite inattese, E non levin mai le tende. 78 78 “E maledice il loro tempo libero, i loro arrivi inattesi, e il prolungato star seduti”. 61 IX. Теперь с каким она вниманьем Читает сладостный роман, С каким живым очарованьем Пьет обольстительный обман! Счастливой силою мечтанья Одушевленные созданья, Любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар, И Вертер, мученик мятежный, И бесподобный Грандисон, 79 Который нам наводит сон, - Все для мечтательницы нежной В единый образ облеклись, В одном Онегине слились. X. Воображаясь героиней Своих возлюбленных творцов, Кларисой, Юлией, Дельфиной, Татьяна в тишине лесов Одна с опасной книгой бродит, Она в ней ищет и находит Свой тайный жар, свои мечты, Плоды сердечной полноты, Вздыхает и, себе присвоя Чужой восторг, чужую грусть, В забвенье шепчет наизусть Письмо для милого героя... Но наш герой, кто б ни был он, Уж верно был не Грандисон. 79 Giulia Wolmar, La nuova Eloisa; Malek-Adel, eroe di un mediocre romanzo di madame Cottin; Gustav de Linar, eroe di un incantevole racconto della baronessa Krudener. [NdA] IX Con che impegno ora si lègge Un romanzo sdolcinato, Con che vivo incanto beve Il suo seducente inganno! Le creature rese vive Da un felice estro fantastico: Il Saint-Preux che Giulia amò, Malek-Adel, de Linar, Werther, martire ribelle, Grandison, l’impareggiabile 80 (Che a noi invece mette sonno) – Tutti quanti – per la tenera Sognatrice confluirono In un’unica figura: Tutti fusi in un Onegin. X Figurandosi eroina Dei suoi autori prediletti, Giulia, Clarissa, Delfina, 81 Va Tatiana per i boschi Tutta sola in compagnia Del pericoloso libro, In cui cerca e trova il fuoco Suo segreto, i sogni, i frutti D’ogni cuore che trabocca;82 Fa un sospiro e, sua facendo L’altrui pena o l’altrui gioia, S’abbandona, e tra sé mormora Una lettera al suo eroe... Che è anche il nostro, e chiunque sia, Certo un Grandison non è. 80 Saint-Preux, l’amante di Julie Wolmar nella Nouvelle Eloise di Rousseau; Malek-Adel, protagonista della Mathilde di M. Cottin- Risteau; de Linar, dal romanzo epistolare Valerie, della baronessa Krudener; Werther, di Goethe; Grandison, il già ricordato, virtuoso gentleman di Samuel Richardson. 81 Giulia Wolmar e Clarissa Harlowe. Delfina è la protagonista dell’omonimo romanzo di M.me de Staël. 82 “I frutti della pienezza di cuore”. 62 XI. Свой слог на важный лад настроя, Бывало, пламенный творец Являл нам своего героя Как совершенства образец. Он одарял предмет любимый, Всегда неправедно гонимый, Душой чувствительной, умом И привлекательным лицом. Питая жар чистейшей страсти, Всегда восторженный герой Готов был жертвовать собой, И при конце последней части Всегда наказан был порок, Добру достойный был венок. 83 XII. А нынче все умы в тумане, Мораль на нас наводит сон, Порок любезен - и в романе, И там уж торжествует он. Британской музы небылицы Тревожат сон отроковицы, И стал теперь ее кумир Или задумчивый Вампир, Или Мельмот, бродяга мрачный, Иль Вечный Жид, или Корсар, Или таинственный Сбогар. 84 Лорд Байрон прихотью удачной Облек в унылый романтизм И безнадежный эгоизм. 83 “E alla fine dell’ultima parte / Sempre il vizio era punito, / Al bene (andava) la meritata corona.” 84 Vampiro, racconto erroneamente attribuito a lord Byron; Melmoth, opera geniale di Maturin; Jean Sbogar, noto romanzo di Charles Nodier. [NdA] XI L’ispirato artista un tempo Impostando alto il suo stile Ci mostrava il proprio eroe Come un pozzo di virtù. Al suo beniamino – sempre Angariato ingiustamente – Dava un’anima sensibile, Un bel viso e un bel cervello. Una fiamma alimentando Di purissima passione, L’eroe era sempre pronto E entusiasta d’immolarsi, E alla fine della storia Sempre il vizio era punito E premiata la virtù. XII Oggi invece nella nebbia Son le menti: la morale Ci concilia il sonno – e il vizio Anche nel romanzo (dove Già peraltro trionfa) è amabile. Turba Albion con le sue fole Il riposo delle vergini, I cui idoli sono ora Il Vampiro pensieroso, O anche Melmoth, il viandante Delle tenebre, o il Corsaro, L’Ebreo Errante, oppure Sbogar, Il bandito misterioso.85 Con felice stravaganza Seppe rendere Lord Byron Malinconico e romantico Anche il disperato egoismo. 85 The Vampyre, attribuito a Byron; Melmoth the Wanderer, di Maturin; The Corsar di Byron; L’ebreo errante, non quello di Goethe, che è del 1836, ma dello Schubart; Jean Sbogar, di Nodier: tutti best-sellers in voga fra la seconda e la terza decade del 1800 (come per la generazione precedente – la mamma di Tatiana – lo erano stati Grandison, Pamela e Clarissa Harlowe). 65 XVII. “Не спится, няня: здесь так душно! Открой окно да сядь ко мне”. - Что, Таня, что с тобой? - “Мне скучно, Поговорим о старине”. - О чем же, Таня? Я, бывало, Хранила в памяти не мало Старинных былей,небылиц Про злых духов и про девиц; А нынче всё мне тёмно, Таня: Что знала, то забыла. Да, Пришла худая череда! Зашибло... - “Расскажи мне, няня, Про ваши старые года: Была ты влюблена тогда?” XVIII. - И, полно, Таня! В эти лета Мы не слыхали про любовь; А то бы согнала со света Меня покойница свекровь. - “Да как же ты венчалась, няня?” - Так, видно, бог велел. Мой Ваня Моложе был меня, мой свет, А было мне тринадцать лет. Недели две ходила сваха К моей родне, и наконец Благословил меня отец. Я горько плакала со страха, Мне с плачем косу расплели, Да с пеньем в церковь повели. XVII “Non ho sonno, qui si soffoca! Njanja, apri la finestra E poi siedi accanto a me.” “Beh, che c’è, Tania?” “M’annoio, Parlami dei vecchi tempi.” “E di che, Tania? Una volta Quanti fatti avevo a mente! Quante storie di ragazze E di spiriti maligni; Ma ora è tutto un buio, Tania: Quel che c’era, se n’è andato. 89 Il mio turno è ormai arrivato! È finita....” “Su, su, parlami Dei tuoi tempi, njanja, dimmi: Sei mai stata innamorata?” XVIII “Ma che dici, Tania! Amore A quei tempi non usava; Guai: dal mondo mi levava La mia suocera buonanima.” – “E a sposarti come hai fatto?” “Così, come Iddio comanda. Il mio Vania era più giovane Di me – e avevo, stella mia, Tredicianni. La sensale Per due settimane o che Venne in casa, finché il babbo Non mi benedì. Io piangevo Di paura, fra le lacrime Mi disfecero la treccia, E tra un canto e un responsorio Mi portarono all’altare. 89 “Ciò che sapevo l’ho scordato.” 66 XIX. И вот ввели в семью чужую... Да ты не слушаешь меня... - “Ах, няня, няня, я тоскую, Мне тошно, милая моя: Я плакать, я рыдать готова!..” - Дитя мое, ты нездорова; Господь помилуй и спаси! Чего ты хочешь, попроси... Дай окроплю святой водою, Ты вся горишь... - “Я не больна: Я... знаешь, няня... влюблена” - Дитя мое, господь с тобою! - И няня девушку с мольбой Крестила дряхлою рукой. XX. “Я влюблена”, - шептала снова Старушке с горестью она. - Сердечный друг, ты нездорова. - “Оставь меня: я влюблена”. И между тем луна сияла И томным светом озаряла Татьяны бледные красы, И распущенные власы, И капли слез, и на скамейке Пред героиней молодой, С платком на голове седой, Старушку в длинной телогрейке И все дремало в тишине При вдохновительной луне. XIX E poi, ecco, in casa d’altri... Ma m’ascolti?...” “Oh njanja, njanja, Io mio rodo, mi tormento: Vorrei pianger, singhiozzare!...” “Bimba mia, tu non stai bene; Dio ti salvi e ti protegga! Dillo a me, cosa vorresti... Su, ti spruzzo d’acqua santa, Bruci tutta...” – “Non sto male, Njanja... io sono... innamorata.” “Bimba mia, Dio sia con te!” E, pregando, con la mano Sua decrepita la vecchia Fece il segno della croce Sulla povera fanciulla. XX “Sono innamorata,” mormora Di nuovo, mestamente. “No, cuor mio, tu sei malata.” “Sono innamorata, smettila!” Splende intanto in ciel la luna, Che di fioca luce il pallido Volto di Tatiana illumina, I capelli, i lucciconi, E, su uno sgabello, accanto Alla giovane eroina, La vecchietta in palandrana E con la pezzuola in testa. Tutto dorme nella quiete D’una luna ispiratrice. 67 XXI. И сердцем далеко носилась Татьяна, смотря на луну... Вдруг мысль в уме ее родилась... “Поди, оставь меня одну. Дай, няня, мне перо, бумагу, Да стол подвинь; я скоро лягу; Прости”. И вот она одна. Всё тихо. Светит ей луна. Облокотясь, Татьяна пишет. И всё Евгений на уме, И в необдуманном письме Любовь невинной девы дышет. Письмо готово, сложено... Татьяна! для кого ж оно? XXII. Я знал красавиц недоступных, Холодных, чистых, как зима, Неумолимых, неподкупных, Непостижимых для ума; Дивился я их спеси модной, Их добродетели природной, И, признаюсь, от них бежал, И, мнится, с ужасом читал Над их бровями надпись ада: Оставь надежду навсегда. 90 Внушать любовь для них беда, Пугать людей для них отрада. Быть может, на брегах Невы Подобных дам видали вы. 90 “Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate”. Il nostro modesto autore ha tradotto solo la prima metà del famoso verso. [NdA] XXI Alza gli occhi a lei Tatiana, Il suo cuor lontano vola... Un’idea le viene in mente... “Ora vai, lasciami sola. Porta carta e penna, njanja, E avvicina il tavolino; Dormirò tra un po’; a domani.” Ecco: è sola. Tutto tace. China, al chiar di luna, scrive. Sempre Eugenio ha nella mente, E respira, in quella lettera Scritta d’impeto, l’amore D’una vergine innocente. Pronto è il foglio, già piegato... Ma, Tatiana! per chi è? XXII So di belle inaccessibili, Fredde e pure come il ghiaccio,91 Ostinate, incorruttibili, Vero rebus per la mente: Lo facessero per spocchia O per loro virtù innata, Lo confesso, io le fuggivo Spaventato, come avessero Scritta in fronte quell’epigrafe: “Lasciate ogni speranza...” Disgraziato chi innamorano: A impaurir la gente, godono. Forse, in riva alla Nevà, Anche voi ne conoscete. 91 “Fredde, pure, come l’inverno” (‘come il verno’ mi tentava, non fosse ‘verno’ parola così poetica e antiquata). 70 XXVII. Я знаю: дам хотят заставить Читать по-русски. Право, страх! Могу ли их себе представить С “Благонамеренным” в руках!92 Я шлюсь на вас, мои поэты; Не правда ль: милые предметы, Которым, за свои грехи, Писали втайне вы стихи, Которым сердце посвящали, Не все ли, русским языком Владея слабо и с трудом, Его так мило искажали, И в их устах язык чужой Не обратился ли в родной? XXVIII. Не дай мне бог сойтись на бале Иль при разъезде на крыльце С семинаристом в желтой шале Иль с академиком в чепце! Как уст румяных без улыбки, Без грамматической ошибки Я русской речи не люблю. Быть может, на беду мою, Красавиц новых поколенье, Журналов вняв молящий глас, К грамматике приучит нас; Стихи введут в употребленье; Но я... какое дело мне? Я верен буду старине. 92 Rivista pubblicata un tempo piuttosto irregolarmente, dal quondam A.Izmajlov. L’editore si scusò una volta col pubblico dicendo che di festa ‘era andato a spasso’. [NdA] XXVII Sì, lo so: voglion far leggere Alle dame il russo. Orrore! Non riesco a immaginarmele Con in mano “Il benpensante”! Chiedo a voi, poeti miei: Non è ver che i cari oggetti (Cui, per i peccati vostri, Di nascosto avete scritto Ed il cuore consacrato) Hanno tutte, dominandolo Debolmente e con fatica, Deformato il russo idioma? Che una lingua forestiera Sulla loro bocca, forse, Sembra esser la natìa? XXVIII Dio ne guardi io incontri a un ballo O, mentre esco, per le scale, Un pedante in scialle giallo O un docente con la cuffia! 93 Bocca rossa senza riso Non mi piace, così il russo Senza errori di grammatica. Forse, la nuova mandata Di bellezze, a mia disgrazia, Dando ascolto alle riviste, L’abbiccì ci insegnerà; Metteranno in voga i versi; Quanto a me, cosa m’importa? Starò agli usi d’una volta. 93 La tirata (scialle, cuffia) è contro le femmes savantes, discenti e docenti, sostenitrici del purismo linguistico. 71 XXIX. Неправильный, небрежный лепет, Неточный выговор речей По прежнему сердечный трепет Произведут в груди моей; Раскаяться во мне нет силы, Мне галлицизмы будут милы, Как прошлой юности грехи, Как Богдановича стихи. 94 Но полно. Мне пора заняться Письмом красавицы моей; Я слово дал, и что ж? ей-ей Теперь готов уж отказаться. Я знаю: нежного Парни 95 Перо не в моде в наши дни. XXX. Певец Пиров и грусти томной , Когда б еще ты был со мной, Я стал бы просьбою нескромной Тебя тревожить, милый мой: Чтоб на волшебные напевы Переложил ты страстной девы Иноплеменные слова. Где ты? приди: свои права Передаю тебе с поклоном... Но посреди печальных скал, Отвыкнув сердцем от похвал, Один, под финским небосклоном, Он бродит, и душа его Не слышит горя моего. 94 Ippolit Fedorovič Bogdànovič (1743-1803), imitatore di La Fontaine, traduttore di Metastasio. 95 Evariste de Parny (1753-1814), compose versi d’argomento amoroso (quando non proprio erotico) di raffinata eleganza. Ammirato e imitato in Russia ai tempi del Nostro. XXIX Un confuso balbettìo, Un errore di pronuncia, Sempre un fremito producono, Come un tempo, nel mio petto; Né ho la forza di pentirmi: Avrò cari i gallicismi Come son cari i peccati Di gioventù, come i versi Di Bogdànovič. Ma basta. È ora ormai che della lettera Della mia bella m’occupi; L’ho promesso, e quasi quasi Sarei pronto a ritirarmi. Lo so: il tenero Parny Non va più molto oggidì. XXX O Cantore dei Banchetti E della malinconia, Se con me tu fossi ancora, Ti disturberei pregandoti Indiscreto di ripetere Con il magico tuo canto Le parole forestiere D’un’appassionata vergine. Dove sei, mio caro? Vieni: Io m’inchino a te, e i diritti Miei ti cedo... Ma lui vaga Solitario fra gli scogli, Sotto il cielo di Finlandia, E la sua anima non sente L’amarezza della mia. 96 96 Baratýnskij, che prestava allora servizio militare in Finlandia (da soldato semplice, essendo stato espulso anni prima dal Corpo dei Paggi imperiali per presunto furto). Puškin si riferisce qui al suo racconto in versi Eda, “storia della seduzione d’una contadinella finlandese da parte d’un ufficiale degli ussari alloggiato nella di lei umile casa.” (D.S.Mirskij) 72 XXXI. Письмо Татьяны предо мною; Его я свято берегу, Читаю с тайною тоскою И начитаться не могу. Кто ей внушал и эту нежность, И слов любезную небрежность? Кто ей внушал умильный вздор, Безумный сердца разговор, И увлекательный и вредный? 97 Я не могу понять. Но вот Неполный, слабый перевод, С живой картины список бледный, Или разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц: Письмо Татьяны к Онегину Я к вам пишу - чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать. Но вы, к моей несчастной доле Хоть каплю жалости храня, Вы не оставите меня. Сначала я молчать хотела; Поверьте: моего стыда Вы не узнали б никогда, Когда б надежду я имела Хоть редко, хоть в неделю раз В деревне нашей видеть вас, 97 E’ uno dei rari passi del romanzo, se non l’unico, in cui l’ironia del poeta cede il passo al cuore dell’uomo. Bazzarelli traduce: “Chi le ha ispirato... il discorso folle e avvincente e dolorante del cuore?” Ma – più che il dolore del cuore di chi scrive – vrednyj indica il danno, il guasto che quello sproloquio provoca nel cuore di chi legge. XXXI Ho davanti a me la lettera; Per me è come una reliquia, Con segreta ansia la leggo E non posso mai saziarmene. Chi può averle mai ispirato Così tanta tenerezza E graziosa sciatterìa? Tante amabili sciocchezze E uno sproloquiar del cuore Che più avvince e più fa male? Non riesco a concepirlo. Ma ecco a voi una traduzione Incompleta: scialba copia D’un vivente quadro, un Freischütz 98 Eseguito dalle gracili Dita d’una allieva timida: Lettera di Tatiana a Onegin Io vi scrivo – che altro più? Cosa posso dire ancora? Lo so, adesso voi potete Castigarmi col disprezzo. Ma se un po’ di pietà avete Della mia infelice sorte, Non mi cestinate. Io, prima, Non volevo dirvi niente; La vergogna mia, credetemi, Mai l’avreste conosciuta, Se speranza avessi avuto Di vedervi qua da noi, Anche solo raramente, Anche un giorno a settimana: 98 Il Franco Cacciatore di Carl Maria von Weber, di gran moda nei teatri e salotti dell’epoca. 75 XXXII. Татьяна то вздохнет, то охнет; Письмо дрожит в ее руке; Облатка розовая сохнет На воспаленном языке. К плечу головушкой склонилась. Сорочка легкая спустилась С ее прелестного плеча... Но вот уж лунного луча Сиянье гаснет. Там долина Сквозь пар яснеет. Там поток Засеребрился; там рожок Пастуший будит селянина. Вот утро: встали все давно, Моей Татьяне всё равно. XXXIII. Она зари не замечает, Сидит с поникшею главой И на письмо не напирает Своей печати вырезной. Но, дверь тихонько отпирая, Уж ей Филипьевна седая Приносит на подносе чай. “Пора, дитя мое, вставай: Да ты, красавица, готова! О пташка ранняя моя! Вечор уж как боялась я! Да, слава богу, ты здорова! Тоски ночной и следу нет, Лицо твое как маков цвет”. XXXII Ora piange, ora sospira, E le trema in man la lettera; L’ostia rosea si dissecca Sulla lingua che va a fuoco. 100 China il capo sulla spalla Delicata, da cui scivola La leggera camiciola... Ma, ecco: già il chiaro di luna Va spegnendosi. Traspare La vallata fra le nebbie. Il ruscello s’inargenta; E già il corno del pastore Dà la sveglia al contadino. È già l’alba: ormai la gente S’è levata, ma Tatiana A ogni cosa è indifferente. XXXIII Non s’accorge che è mattina, Siede a testa china e l’ostia Non appiccica alla lettera. S’apre intanto pian la porta, La canuta Filip’evna Col vassoio porta il tè: “Su, figliola, è ora d’alzarsi; Ma... passerottino mio Mattiniero: sei già pronta! Che paura ieri sera! Se Dio vuole, ora stai bene! Non hai più nessuna traccia Delle smanie di stanotte: Hai un visino che è un papavero”. 100 La busta essendo di là da venire, la lettera consisteva in uno o più fogli piegati e sigillati con apposite ostie di pasta di farina, da inumidire sulla lingua. 76 XXXIV. - Ах! няня, сделай одолженье. - “Изволь, родная, прикажи”. - Не думай... право... подозренье... Но видишь... ах! не откажи. - “Мой друг, вот бог тебе порука”. - Итак, пошли тихонько внука С запиской этой к О... к тому... К соседу... да велеть ему - Чтоб он не говорил ни слова, Чтоб он не называл меня... - “Кому же, милая моя? Я нынче стала бестолкова. Кругом соседей много есть; Куда мне их и перечесть”. XXXV. - Как недогадлива ты, няня! - “Сердечный друг, уж я стара, Стара: тупеет разум, Таня; А то, бывало, я востра, Бывало, слово барской воли...” - Ах, няня, няня! до того ли? Что нужды мне в твоем уме? Ты видишь, дело о письме К Онегину. - “Ну, дело, дело, Не гневайся, душа моя, Ты знаешь, непонятна я... Да что ж ты снова побледнела?” - Так, няня, право ничего. Пошли же внука своего. – XXXIV “Ah, fammi un favore, njanja.” “Volentieri, cara, dimmi.” “Non pensare... beh... un sospetto... Però... non ti rifiutare!” “Quant’è vero Iddio, tesoro.” “Di’ all’orecchio a tuo nipote Di portar questo biglietto A O... sai, a quel... vicino... Ma non dica, raccomandagli, Nulla, né faccia il mio nome...” “A chi hai detto, tesoruccio? Guarda un po’ che rimbambita. Qui c’è pieno di vicini, Non li conto nemmen più.” XXXV “Che zuccona che sei, njanja!” “Cuoricino mio, son vecchia; Vecchia, Tania, e fuor di testa; Una volta sì, ero un fulmine Ai comandi del padrone...” “Njanja, njanja! che m’importa? Che mi serve la tua testa? Qui si tratta d’una lettera Per Onegin.” “Beh, sì, certo, Cuore mio, non t’arrabbiare, Lo sai che capisco poco... Ma che hai? di nuovo sbianchi?” “Niente, njanja, non è nulla. Su, via, manda tuo nipote.” 77 XXXVI. Но день протек, и нет ответа. Другой настал: все нет, как нет. Бледна как тень, с утра одета, Татьяна ждет: когда ж ответ? Приехал Ольгин обожатель. “Скажите: где же ваш приятель?” Ему вопрос хозяйки был. “Он что-то нас совсем забыл”. Татьяна, вспыхнув, задрожала. - Сегодня быть он обещал, Старушке Ленской отвечал: Да, видно, почта задержала. - Татьяна потупила взор, Как будто слыша злой укор. XXXVII. Смеркалось; на столе блистая Шипел вечерний самовар. Китайский чайник нагревая; Под ним клубился легкий пар. Разлитый Ольгиной рукою, По чашкам темною струею Уже душистый чай бежал, И сливки мальчик подавал; Татьяна пред окном стояла, На стекла хладные дыша, Задумавшись, моя душа, Прелестным пальчиком писала На отуманенном стекле Заветный вензель О да Е. XXXVI Passa un giorno, passa l’altro, E risposta non si vede. Smorta, pallida, Tatiana Fin dall’alba in piedi aspetta La risposta, e intanto arriva Il corteggiatore d’Olga. “Dite un po’: e quel vostro amico?” Gli domanda la padrona, “Non ci avrà dimenticati?” Trema, e avvampa ora Tatiana. “Ha promesso d’esser qui oggi;” Dice Lenskij, “chissà, forse, Avrà posta da sbrigare.” Abbassò gli occhi Tatiana: Per sé prese la frecciata. 101 XXXVII Imbruniva. Il samovar Della sera scintillava Sulla tavola scaldando, Fra gli sbuffi di vapore, La teiera della Cina. Profumato, nelle tazze Già scendeva per man d’Olga Il té in scuro rivoletto, E la panna distribuiva Vladimiro. Alla finestra Stava, chiusa in sé, Tatiana, Alitando sopra i vetri, E scrivendo – anima mia! – Col ditino suo adorabile Il segreto e sospirato Monogramma: O ed E. 101 “Come udendo (in ciò) un aspro rimprovero.” 80 XL. Они поют, и с небреженьем Внимая звонкий голос их, Ждала Татьяна с нетерпеньем, Чтоб трепет сердца в ней затих, Чтобы прошло ланит пыланье. Но в персях то же трепетанье, И не проходит жар ланит, Но ярче, ярче лишь горит... Так бедный мотылек и блещет И бьется радужным крылом, Плененный школьным шалуном Так зайчик в озиме трепещет, Увидя вдруг издалека В кусты припадшего стрелка. XLI. Но наконец она вздохнула И встала со скамьи своей; Пошла, но только повернула В аллею, прямо перед ней, Блистая взорами, Евгений Стоит подобно грозной тени, И, как огнем обожжена, Остановилася она. Но следствия нежданной встречи Сегодня, милые друзья, Пересказать не в силах я; Мне должно после долгой речи И погулять и отдохнуть: Докончу после как-нибудь. XL Loro cantano, e Tatiana, Mentre ascolta indifferente L’argentina loro voce, Con impazienza aspetta Che le passi il batticuore E il rossore che ha sul viso. Ma quel battito non cessa, E l’incendio delle gote, Anzi, avvampa sempre più... Così splende, e la cangiante Ala sbatte la farfalla Prigioniera del monello, Così palpita il leprotto Che nel seminato scorge Di lontano il cacciatore Appostato nei cespugli. XLI Alla fine, sospirando, Si solleva dalla panca, E s’avvia; ma appena svolta Nel viale, a lei davanti Come un’ombra paurosa, Gli occhi lucidi, sta Eugenio. Quasi un fuoco la scottasse Si fermò Tatiana... Il séguito Di quest’improvviso incontro Non ho forza oggi, miei cari, Di narrarvi; devo proprio Dopo tanto aver discorso Far due passi e riposare: Finirò, poi, in qualche modo. 81 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ La morale est dans la nature des choses. Necker I. II. III. IV. V. VI. VII. Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нравимся мы ей, И тем ее вернее губим Средь обольстительных сетей. Разврат, бывало, хладнокровный Наукой славился любовной, Сам о себе везде трубя И наслаждаясь не любя. Но эта важная забава Достойна старых обезьян Хваленых дедовских времян: Ловласов обветшала слава Со славой красных каблуков И величавых париков. VIII. Кому не скучно лицемерить, Различно повторять одно, Стараться важно в том уверить, В чем все уверены давно, Всё те же слышать возраженья, Уничтожать предрассужденья, Которых не было и нет У девочки в тринадцать лет! Кого не утомят угрозы, Моленья, клятвы, мнимый страх, Записки на шести листах, Обманы, сплетни, кольца, слезы, Надзоры теток, матерей, И дружба тяжкая мужей! CAPITOLO QUARTO La morale è nella natura delle cose. Necker [I, II, III, IV, V, VI] VII Quanto men s’ama una donna, Tanto più piacciamo a lei, E maggior certezza abbiamo Di sedurla e rovinarla. La deboscia a sangue freddo Si vantò scienza amatoria, Strombazzando le sue imprese E godendo senza amore. Roba ormai da vecchie scimmie È quest’importante svago Dei tanto osannati tempi Dei nostri avi: al giorno d’oggi Son decrepite le glorie Dei Lovelace, dei tacchi rossi,102 E dei tronfi parrucconi. VIII Come non stancarsi a fingere, A rifar le stesse cose, A cercare di far credere Quel che ognuno sa da un pezzo, A sentir gli stessi ‘ma’, A sfondare pregiudizi Che nemmen le tredicenni Hanno mai avuto e hanno? Chi può reggere a minacce, A preghiere e giuramenti, A messaggi di sei pagine, A calunnie, falsi allarmi, Sotterfugi, anelli, lacrime, Vigilanza di zie e mamme, E amicizia di mariti? 102 Status symbol della nobiltà francese (talons rouges), moda introdotta, a quanto pare, dal fratello di Luigi XIV durante il carnevale del 1662: passando di notte per certi vicoli dove si macellavano animali si sporcò i tacchi (che portava alti, essendo bassotto) di sangue, e, non avendo tempo di cambiarsi, con quelli si presentò la mattina al Consiglio convocato dal re. Quella sera stessa tutti i gentiluomini di Corte avevano i tacchi rossi. 82 IX. Так точно думал мой Евгений. Он в первой юности своей Был жертвой бурных заблуждений И необузданных страстей. Привычкой жизни избалован, Одним на время очарован, Разочарованный другим, Желаньем медленно томим, Томим и ветреным успехом, Внимая в шуме и в тиши Роптанье вечное души, Зевоту подавляя смехом: Вот как убил он восемь лет, Утратя жизни лучший цвет. X. В красавиц он уж не влюблялся, А волочился как-нибудь; Откажут - мигом утешался; Изменят - рад был отдохнуть. Он их искал без упоенья, А оставлял без сожаленья, Чуть помня их любовь и злость. Так точно равнодушный гость На вист вечерний приезжает, Садится; кончилась игра: Он уезжает со двора, Спокойно дома засыпает И сам не знает поутру, Куда поедет ввечеру. IX Così Eugenio (presto vittima Di burrascosi errori E passioni incontrollate) La pensava. Rovinato Dalla vita che faceva, Lo incantava oggi una cosa Che doman lo deludeva; Lo struggeva a fuoco lento Prima il desiderio e poi La miseria del successo; 103 Nel tumulto e nella calma Sempre attento a quel che l’anima Mormorava, soffocava Lo sbadiglio col sorriso: Ecco come perse otto anni, Della vita il più bel fiore. X Non s’innamorava più Delle belle, benché ancora Le filasse in qualche modo: Se era un ‘no’ si consolava Presto altrove; se tradivano, Pace, ripigliava fiato. Senza ebbrezza né rimpianto Le cercava e le lasciava, Ricordando a mala pena L’amor loro e la lor rabbia. Così arriva e indifferente Siede al whist serale un ospite, E finito il gioco parte: Va a dormir tranquillo a casa, E nemmen lui sa, al mattino, Dove passerà la sera. 103 “Tormentato lentamente dal desiderio, / Tormentato anche dal frivolo successo”. 85 XV. “Что может быть на свете хуже Семьи, где бедная жена Грустит о недостойном муже И днем и вечером одна; Где скучный муж, ей цену зная (Судьбу, однако ж, проклиная), Всегда нахмурен, молчалив, Сердит и холодно-ревнив! Таков я. И того ль искали Вы чистой, пламенной душой, Когда с такою простотой, С таким умом ко мне писали? Ужели жребий вам такой Назначен строгою судьбой? XVI. “Мечтам и годам нет возврата; Не обновлю души моей... Я вас люблю любовью брата И, может быть, еще нежней. Послушайте ж меня без гнева: Сменит не раз младая дева Мечтами легкие мечты; Так деревцо свои листы Меняет с каждою весною. Так, видно, небом суждено. Полюбите вы снова: но... Учитесь властвовать собою; Не всякий вас, как я, поймет; К беде неопытность ведет”. XV “Non c’è peggio cosa al mondo D’una casa in cui una povera Moglie, giorno e notte sola, Intristisce sopportando Un marito di lei indegno; Che, dal canto suo, sapendo Quanto vale la sua sposa (Ma il destino suo imprecando) Sempre zitto se ne sta, Pien di stizza e malumore, E di fredda gelosia! Così sarei io. E voi, anima Appassionata e pura, Cercavate uno così Quando con tanto candore E con tanta intelligenza M’avete scritto? Possibile Che un destino come questo Vi riserbi il duro fato? XVI “Anni e sogni non ritornano; Non rinverdirò la mia anima... Da fratello v’amo, e, forse, Anche più teneramente. Non v’arrabbiate, ascoltatemi: Le ragazze spesso mutano Lievi sogni in altri sogni; Così a ogni primavera Cambia l’albero le foglie. Così volle, certo, il cielo. Amerete ancora: ma... Imparate a dominarvi; Pochi altri, come me, Riuscirebbero a capirvi; Porta a guai l’inesperienza.” 86 XVII. Так проповедовал Евгений. Сквозь слез не видя ничего, Едва дыша, без возражений, Татьяна слушала его. Он подал руку ей. Печально (Как говорится, машинально) Татьяна, молча, оперлась, Головкой томною склонясь; Пошли домой вкруг огорода; Явились вместе, и никто Не вздумал им пенять на то: Имеет сельская свобода Свои счастливые права, Как и надменная Москва. XVIII. Вы согласитесь, мой читатель, Что очень мило поступил С печальной Таней наш приятель; Не в первый раз он тут явил Души прямое благородство, Хотя людей недоброхотство В нем не щадило ничего: Враги его, друзья его (Что, может быть, одно и то же) Его честили так и сяк. Врагов имеет в мире всяк, Но от друзей спаси нас, боже! Уж эти мне друзья, друзья! Об них недаром вспомнил я. XVII Così Eugenio predicava, E Tatiana l’ascoltava, Senza fiato, né parole, Né vederci dalle lacrime. Lui le porse il braccio e lei Con far triste (o come dicono, Meccanico) s’appoggiò, Col capino su una parte; E rientrarono dall’orto. Furon visti insieme, ma Nessuno ebbe a che ridire: La libertà ha in campagna I beati suoi diritti, Come li ha l’altera Mosca. XVIII Converrai anche tu, lettore: Fu gentile il nostro amico Con la povera Tatiana; Né era quello il primo caso In cui Eugenio dimostrava Bontà d’animo, benché La malignità del mondo Non gli risparmiasse nulla: Sia i nemici che gli amici (Ma non è forse lo stesso?) Ne dicevan peste e corna. Ha nemici ognuno, ma Dio ci guardi dagli amici! Begli amici, sì, gli amici! Non per nulla li rammento. 87 XIX. А что? Да так. Я усыпляю Пустые, черные мечты; Я только в скобках замечаю, Что нет презренной клеветы, На чердаке вралем рожденной И светской чернью ободренной, Что нет нелепицы такой, Ни эпиграммы площадной, Которой бы ваш друг с улыбкой, В кругу порядочных людей, Без всякой злобы и затей, Не повторил сто крат ошибкой; А впрочем, он за вас горой: Он вас так любит... как родной! XX. Гм! гм! Читатель благородный, Здорова ль ваша вся родня? Позвольте: может быть, угодно Теперь узнать вам от меня, Что значит именно родные. Родные люди вот какие: Мы их обязаны ласкать, Любить, душевно уважать И, по обычаю народа, О рожестве их навещать, Или по почте поздравлять, Чтоб остальное время года Не думали о нас они... И так, дай бог им долги дни! XIX Perché mai? Così. Un istante, Che addormento le mie vane, Nere fantasie, soltanto Per notare fra parentesi Che non c’è calunnia nata In soffitta da un bugiardo 105 E accresciuta dalla feccia Del bel mondo, né triviale Epigramma o assurdità, Che – per sbaglio – un vostro amico Non ripeta cento volte Nei salotti bene – oh certo, Senza aggiunte o cattiveria: Sorridendo; lui, del resto, Vi difende a spada tratta: V’ama, lui, come un... parente! XX Ehm! Lettore mio bennato, Stanno bene i tuoi parenti? Mi permetti? forse è bene Che tu impari ora da me Cosa vuol dire parenti: ‘I parenti’ è quella gente Che bisogna vezzeggiare, Benvolere, rispettare, E, come usa dappertutto, Fargli visita a Natale, O mandar loro gli auguri, Perché poi, il resto dell’anno, Si dimentichin di noi... E così, Dio li conservi! 105 Si malignava che Puškin avesse partecipato alle orge che il principe Šachòvskoj organizzava nel suo appartamento all’ultimo piano di via Srèdnjaja a San Pietroburgo – chiamato appunto ‘la soffitta’ – luogo d’incontro, per altro, di gente di teatro, intellettuali e bohémiens. Vi si tenevano letture e prove di novità teatrali. Così scriveva Puškin all’amico Katenin nel 1825: “...in quella mansarda ho passato una delle più belle serate della mia vita”. E i maligni, si sa, sono sempre invidiosi della felicità altrui. 90 XXV. Час от часу плененный боле Красами Ольги молодой, Владимир сладостной неволе Предался полною душой. Он вечно с ней. В ее покое Они сидят в потемках двое; Они в саду, рука с рукой, Гуляют утренней порой; И что ж? Любовью упоенный, В смятенье нежного стыда, Он только смеет иногда, Улыбкой Ольги ободренный, Развитым локоном играть Иль край одежды целовать. XXVI. Он иногда читает Оле Нравоучительный роман, В котором автор знает боле Природу, чем Шатобриан, А между тем две, три страницы (Пустые бредни, небылицы, Опасные для сердца дев) Он пропускает, покраснев. Уединясь от всех далеко, Они над шахматной доской, На стол облокотясь, порой Сидят, задумавшись глубоко, И Ленской пешкою ладью Берет в рассеяньи свою. XXV Dalle grazie d’Olga avvinto D’ora in ora sempre più S’abbandona Vladimiro Alla dolce schiavitù. Non la lascia sola un attimo. Tutti e due siedono al buio Nella camera di lei; O passeggian fin dall’alba In giardino, fianco a fianco, Mano nella mano, e a volte – Perché no? – lui, titubante Fra l’amore che lo inebria E una tenera vergogna Che lo turba, incoraggiato Da un sorriso d’Olga, arriva A giocare coi suoi riccioli, O a baciarle il falpalà. XXVI Altre volte lui le lègge Il romanzo d’un autore Che conosce la natura Meglio di Chateaubriand, 108 Ma di tanto in tanto salta (Sono solo vuote favole, Fantasie pericolose Per un cuore di fanciulla) Due o tre pagine, arrossendo. O anche siedono in disparte Chini sugli scacchi, immersi Nei pensieri, e Lenskij elimina – Chissà dove è col cervello – La sua torre col pedone. 109 108 P. aveva nella sua biblioteca (vasta e curiosa, anche verso i nostri autori) diverse opere di Chateaubriand (1768-1848), sia in lingua originale (Le Génie du Christianisme, Atala) che tradotte (René, Les Martyrs); l’ambiguità, morale e civile, del romantico francese gli farà però preferire – come maîtres à penser – i più risoluti, e scettici, anglo-tedeschi: qui forse si accenna al Werther di Goethe. 109 “A volte, appartatisi lontano da tutti, siedono alla scacchiera, appoggiandosi coi gomiti sulla tavola, immersi in profondi pensieri, e Lenskij distrattamente prende la propria torre col pedone.” 91 XXVII. Поедет ли домой; и дома Он занят Ольгою своей. Летучие листки альбома Прилежно украшает ей: То в них рисует сельски виды, Надгробный камень, храм Киприды, Или на лире голубка Пером и красками слегка; То на листках воспоминанья Пониже подписи других Он оставляет нежный стих, Безмолвный памятник мечтанья, Мгновенной думы долгий след, Все тот же после многих лет. XXVIII. Конечно, вы не раз видали Уездной барышни альбом, Что все подружки измарали С конца, с начала и кругом. Сюда, назло правописанью, Стихи без меры, по преданью В знак дружбы верной внесены, Уменьшены, продолжены. На первом листике встречаешь Qu' ecrirez-vous sur ces tablettes; И подпись: t. à v. Annette; А на последнем прочитаешь: “Кто любит более тебя, Пусть пишет далее меня”. XXVII Anche a casa, non per questo Lui trascura la sua Olga. Svolazzanti fogli d’album Le infioretta con impegno: Ora è un georgico paesaggio, Un sepolcro, un tempio a Venere, Una lira e una colomba, Un po’ a penna e un po’ a pastello; Ora in fondo, fra le dediche, Dopo le altrui firme, un tenero Verso lascia, silenzioso Monumento a una visione, Lunga traccia d’un pensiero D’un istante e sempre identico A se stesso, anno dopo anno. XXVIII Già altre volte avrete visto L’album d’una signorina Di provincia, che le amiche Dappertutto hanno imbrattato; Dove, in barba ad ogni regola D’ortografia e di metrica, Usa dedicare, in segno D’amicizia eterna, versi Troppo lunghi o troppo corti. L’apri e al primo foglio trovi: Qu’écrirez-vous sur ces tablettes;110 E la firma: t. à v. Annette; 111 Poi, sull’ultimo risvolto: “Se c’è chi t’ama di più Scriva pure da qui in giù.” 110 “Cosa scriverete su questi fogli?” E qui non c’è modo di rispettarla noi, la nostra metrica. Ma ambasciator non porta pena. 111 ‘Tutta vostra, Annette’. Il lettore russo però pronuncia la dedica per esteso: toute à vous Annette. 92 XXIX. Тут непременно вы найдете Два сердца, факел и цветки; Тут верно клятвы вы прочтете В любви до гробовой доски; Какой-нибудь пиит армейской Тут подмахнул стишок злодейской. В такой альбом, мои друзья, Признаться, рад писать и я, Уверен будучи душою, Что всякий мой усердный вздор Заслужит благосклонный взор, И что потом с улыбкой злою Не станут важно разбирать, Остро иль нет я мог соврать. XXX. Но вы, разрозненные томы Из библиотеки чертей, Великолепные альбомы, Мученье модных рифмачей, Вы, украшенные проворно Толстого кистью чудотворной Иль Баратынского пером, Пускай сожжет вас божий гром! Когда блистательная дама Мне свой in-quarto подает, И дрожь и злость меня берет, И шевелится эпиграмма Во глубине моей души, А мадригалы им пиши! XXIX Immancabili i due cuori Con fiammella e fiorellini, Come pure i giuramenti: “T’amerò fino alla tomba”; Un versetto scellerato Di sicuro l’ha vergato Qualche vate militare; Volentieri anch’io, lo ammetto, In quell’album scrivo, certo Che alle mie brave scemenze Guarderanno con clemenza, E nessuno andrà a indagare Sorridendo poi maligno Se ho saputo o no mentire. XXX Ma v’incenerisca il fulmine, Voi, volumi squinternati Della libreria del diavolo! Voi sfarzosi album, tormento Di rimaioli alla moda; Voi in un attimo istoriati Dal pennello portentoso D’un Tolstòj 112 o dalla penna Di Baratýnskij! Io, ogni volta Che una dama tutta in ghingheri Mi presenta il proprio in-quarto, Tremo e m’altero, e nel petto Mi serpeggia un epigramma – Ma poi m’esce un madrigale! 113 112 Fjòdor Petrovič Tolstòj (1783-1837), celebre pittore. 113 “Ma scrivi loro un madrigale!” 95 XXXV. Но я плоды моих мечтаний И гармонических затей Читаю только старой няне, Подруге юности моей, Да после скучного обеда Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу, Или (но это кроме шуток), Тоской и рифмами томим, Бродя над озером моим, Пугаю стадо диких уток: Вняв пенью сладкозвучных строф, Они слетают с берегов. XXVI. XXXVII. А что ж Онегин? Кстати, братья! Терпенья вашего прошу: Его вседневные занятья Я вам подробно опишу. Онегин жил анахоретом; В седьмом часу вставал он летом И отправлялся налегке К бегущей под горой реке; Певцу Гюльнары подражая, Сей Геллеспонт переплывал, Потом свой кофе выпивал, Плохой журнал перебирая, И одевался... XXXV Io soltanto alla mia njanja, All’amica della mia infanzia, Leggo i frutti dei miei sogni E dei miei svaghi melodici; O dopo un pranzo uggioso Piglio il primo che mi càpita Per un lembo del vestito E gli recito, in un angolo, L’anima delle tragedie. 119 O anche (mica scherzo) oppresso Dall’angoscia e dalle rime Lungo il lago erro e spavento Stormi d’anatre selvatiche: Che, ascoltate del mio canto Le dolcisonanti strofe, Dalle rive scappan via. XXVI, XXXVII Ma, a proposito: e Onegin? Pazientate un po’, fratelli, E vi spiegherò a puntino Come passa le giornate. L’eremita fa: d’estate, Alle sette è giù dal letto, E in mutande e canottiera 120 Scende al fiume, sotto il colle; Come il bardo di Gulnara 121 Attraversa il suo Ellesponto, Poi sorseggia il suo caffé, Rivistucole sfogliando, E si veste... 119 “O anche dopo un pranzo noioso / A un vicino capitato da me per caso, / Dopo aver(lo) afferrato all’improvviso per una falda, / [Leggo] l’anima delle (mie) tragedie in un angolo”. 120 “E si dirige, vestito alla leggera”. 121 Lord Byron: Gulnara è l’eroina del Corsaro. P., come Byron (che attraversò a nuoto il Bosforo in poco più d’un’ora), era un provetto nuotatore, e faceva volentieri il bagno alla russa, anche d’inverno, nei fiumi gelati. 96 XXXVIII. XXXIX. Прогулки, чтенье, сон глубокий, Лесная тень, журчанье струй, Порой белянки черноокой Младой и свежий поцелуй, Узде послушный конь ретивый, Обед довольно прихотливый, Бутылка светлого вина, Уединенье, тишина: Вот жизнь Онегина святая; И нечувствительно он ей Предался, красных летних дней В беспечной неге не считая, Забыв и город, и друзей, И скуку праздничных затей. XL. Но наше северное лето, Карикатура южных зим, Мелькнет и нет: известно это, Хоть мы признаться не хотим. Уж небо осенью дышало, Уж реже солнышко блистало, Короче становился день, Лесов таинственная сень С печальным шумом обнажалась, Ложился на поля туман, Гусей крикливых караван Тянулся к югу: приближалась Довольно скучная пора; Стоял ноябрь уж у двора. XXXVIII, XXXIX Passeggiate, libri, letto, Ruscelletti e boschi ombrosi, Gli occhi neri, a volte, e il tenero, Fresco bacio d’una bionda, Un cavallo ardente e docile, La bottiglia di chiaretto Su un menù piuttosto scelto, Solitudine e silenzio: Questa la vita beata Cui si lasciò andare Eugenio Senza più tenere il conto, Nella sua spensieratezza, Dei bei giorni estivi, immemore Degli amici e della noia Degli svaghi di città. 122 XL Ma la nostra estate nordica È una caricatura Dell’inverno che fa al sud: Una botta e via: si sa, Ma non si vuole ammettere. Già rifiata autunno il cielo, Già si vela il solicello, Son più corte le giornate, E frusciando tristemente Già si spoglia la recondita Ombra dei boschi. Scende La nebbia sui campi, stormi D’oche starnazzanti sfilano Verso sud: s’avvicina Un periodo alquanto uggioso; Alle porte è già novembre. 122 “Dimentico della città, degli amici / E della noia degli oziosi svaghi.” 97 XLI. Встает заря во мгле холодной; На нивах шум работ умолк; С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк; Его почуя, конь дорожный Храпит - и путник осторожный Несется в гору во весь дух; На утренней заре пастух Не гонит уж коров из хлева, И в час полуденный в кружок Их не зовет его рожок; В избушке распевая, дева 123 Прядет, и, зимних друг ночей, Трещит лучинка перед ней. XLII. И вот уже трещат морозы И серебрятся средь полей... (Читатель ждет уж рифмы розы; На, вот возьми ее скорей!) Опрятней модного паркета Блистает речка, льдом одета. Мальчишек радостный народ 124 Коньками звучно режет лед; На красных лапках гусь тяжелый, Задумав плыть по лону вод, Ступает бережно на лед, Скользит и падает; веселый Мелькает, вьется первый снег, Звездами падая на брег. 123 Nelle riviste si stupirono, leggendo che avevo chiamato ‘fanciulla’ una contadinotta, mentre poco più oltre delle nobili signorine vengono chiamate ‘ragazzotte’. [NdA] E a noi sia consentito ‘isbetta’: diminutivo, insolito alle nostre orecchie, ma qui necessario, di izbà. 124 “Ciò significa” - nota uno dei nostri critici - “che i ragazzi pattinano coi pattini”. Proprio così. [NdA] XLI Nasce il dì nel freddo buio; Muti d’opre i campi stanno; Con la sua lupa famelica Esce in strada il lupo; sbuffa Nel fiutarlo il palafreno, E in salita ansima e arranca Il guardingo viaggiatore; Più non spinge fuori all’alba Le sue vacche dalla stalla Il pastore, e a mezzogiorno Più col corno non le chiama; Nell’isbetta la fanciulla Fila e canta, e a lei davanti Il lucignolo, l’amico Delle fredde notti crèpita. XLII Ecco, già scricchiola il gelo E s’inargentano i campi... (Vuoi tu qui la rima in ‘velo’? 125 E su, pìgliatela subito!) Il fiumicello, più lustro D’un parquet alla moda, splende Nel suo abito di ghiaccio, Su cui il popolo felice Dei ragazzi strilla e pàttina; La panciuta oca, pensando Di buttarsi in acqua, azzarda Sulle rosse patte un passo: Scivola sul ghiaccio e cade; E in un turbinìo la prima Neve scintillando allegra Cade in stelle sulla riva. 126 125 “Il lettore già s’aspetta la rima ‘rose’” Nel testo morozy, geli, rima con rozy, rose. 126 “Più lucido d’un parquet alla moda / Splende il ruscello, vestito di ghiaccio. / Il felice popolo dei ragazzi / Coi pattini chiassosamente solca il ghiaccio; / Sulle rosse zampe la pesante oca, / Pensando di nuotare in seno all’acqua, / Cammina con cautela sul ghiaccio, / Scivola e cade; allegra / brilla, tùrbina la prima neve, / In stelle cadendo sulla riva.”